– Сэр, прикажете закрепить стойки? – обратился к Толлеру такелажник Типп Готлон, долговязый и щербатый, совсем еще мальчишка, но один из немногочисленных добровольцев.
Толлер кивнул, и Готлон двинулся вдоль борта, чтобы притянуть за канаты к борту и закрепить свободные концы ускорительных стоек. Кривоногий механик Милльят Эсседелл, прослуживший на небесных кораблях несколько лет, судя по всему, знал свое дело. На этой стадии полета от него ничего не требовалось, но он, склонясь над своим сундуком, деловито сортировал и проверял инструменты. Команда средней секции состояла из трех человек; торцевую же обслуживали пять летчиков, так как она несла добавочный вес – оружие, которое могло понадобиться крепости для отражения вражеской атаки.
Убедившись, что на спутников можно положиться, Толлер сосредоточился на расчете нормы подачи горючего для подъема со скоростью примерно двадцать четыре мили в час. В конце концов он выбрал ритм, знакомый еще с первого межпланетного перелета: четыре секунды – подача, двадцать секунд – пауза. Следующие десять минут остальные пилоты приноравливались к тому, чтобы вести свои корабли точно вровень с флагманом. Зрелище было поистине впечатляющим: такие огромные корабли и так близко – в чистом сиянии солнца видна каждая деталь, тогда как планета, покинутая ими, тонет в сумрачной синей дали. Иной реальности, кроме этих кораблей, для Толлера не осталось. Глядя вниз, на штриховой набросок города Прада, он почти не чувствовал родства с его обитателями. Он вновь стал небожителем; и дела его, и помыслы уже не имели ничего общего с делами и помыслами прикованных к земле существ. Интересы государств и амбиции монархов казались сущей ерундой по сравнению с надежностью заклепки, или прочностью натянутого каната, или с задумчивым голосом шара – странными звуками, порой раздающимися без видимой причины.
Пока экипажи осваивались, корабли достигли высоты две мили; в этот момент Толлер дал сигнал рассеяться по вертикали. Маневр был выполнен быстро и четко; плотная стая растянулась в петлю, чтобы встретить наступление ночи с минимальным риском столкновений.
Еще до отлета Толлер довел себя до изнеможения. В иные ночи он спал не больше двух часов, и когда наконец настало время вынужденного безделья, организм потребовал возместить ущерб. Даже на вахте, управляя горелкой, Толлер то и дело погружался в дрему, хотя мозг рефлекторно держал ритм. В сонном оцепенении он провел и большинство периодов отдыха. Часто, пробудившись, он долго не мог сообразить, где находится, и в страхе и смятении глядел вверх, на спокойные изгибы шара. Бывало – особенно по ночам, когда вокруг буйствовали метеоритные сполохи, – сон не улетучивался до конца, и тогда Толлеру грезилось, будто в полете его окружают люди, которые давно умерли или стали для него чужими. Все они путешествовали в будущее, и всех – кого сильнее, кого слабее – мучила тревога и подбадривала надежда.
В это временное помутнение рассудка внесла свою лепту и меняющаяся продолжительность дня и ночи. Чем выше поднимались корабли, тем короче становились ночи Верхнего Мира и длиннее – малые ночи. На полпути до планеты-сестры им предстояло сровняться, и Толлеру казалось, что мир сходит с ума, а физические законы рушатся. Судить о времени позволял только бортовой альтиметр, простейшее устройство: вертикальная шкала с грузиком, подвешенным к ее верхнему концу на тонкой пружинке. В момент старта груз доходил до самой нижней риски, а по мере того как слабело притяжение Верхнего Мира, гирька ползла вверх. Полная аналогия полета: крошечный кораблик, плывущий в миниатюрный космос.
Впрочем, было еще одно надежное мерило высоты: свирепеющий холод. Когда Толлер впервые поднялся в небо, команда его корабля удивилась и испугалась, столкнувшись с этим явлением, но теперь в распоряжении воздухоплавателей были теплые, похожие на коконы костюмы на толстой ватной подбивке. Сидя возле горелки, можно было даже сомлеть – во всяком случае, Толлера почти не покидала сонливость, и он мог часами глядеть в сумеречную синеву, где яростно полыхали звезды и переплетались друг с другом туманности, где блуждали ведьмины огни комет и маячил вдали зеленый фонарик Дальнего Мира.
В первую очередь экспедиции было необходимо определить точное местонахождение центра зоны невесомости. Толлер знал, что такой зоны на самом деле не существует, это чисто математическое понятие, плоскость нулевой гравитации, и если поместить крепость хоть на десяток ярдов выше или ниже, она непременно начнет падать к планете. Но была надежда, что практика окажется милостивее теории и допустит отклонения, пусть даже ничтожные, от расчетной величины. Этим-то и занялся Толлер прежде всего. Взялся доказать, что такое предположение справедливо.
Несколькими днями раньше все шесть кораблей переключились на реактивную тягу – горячий воздух уже не действовал. А теперь двигатели и вовсе молчали, так как корабли зависли на нейтральной полосе гравитационных полей. Толлеру казалось сверхъестественным, что матросам из разных экипажей удается общаться криком; хотя окружающее беспределье мигом поглощало голоса, они разносились на сотни ярдов.
Не один час он провозился с изобретением Завотла для отслеживания вертикального дрейфа корабля. Прибор этот представлял собой небольшой резервуар для смеси химикалий и жира, дающих при горении густой дым, нечто вроде кузнечных мехов и длинной трубки, которая выступала за борт и выстреливала дымовые шарики. В неподвижном воздухе они удивительно долго сохраняли свою форму и плотность. Завотл полагал, что дымовые шарики, будучи не тяжелее воздуха, послужат неподвижными вехами. По всей видимости, идея оказалась стоящей. Запретив Эсседеллу и Готлону ходить, чтобы не накренять палубу, Толлер смотрел над планширом на черные клубки, пока не убедился, что корабль относительно них неподвижен.
– Я бы сказал, что мы держимся, – прокричал он Даасу, пилоту второй средней секции, проводившему точно такие же наблюдения. – А ты как считаешь?
– Согласен с вами, сэр. – В подкрепление своих слов Даас – крошечный бесформенный силуэт у фальшборта – помахал рукой.
Утренний день только что наступил, и солнце висело под шестым летательным аппаратом, у самого восточного края Верхнего Мира. Восходящие лучи озарили днища крепостных секций; на нижние половины шаров легли тени, от чего вся картина выглядела неестественно, словно театральная декорация. Любуясь ею, Толлер вдруг понял, что взволнован. Он чувствовал себя прекрасно отдохнувшим, окрепшим – кратковременная «спячка» явно пошла на пользу. Он был готов к бою на непривычной арене, и в душе его поселилось новое чувство – такое яркое, что Толлер даже замер, сосредоточившись на нем.
Казалось, в нем возникло какое-то ядро легкости, не имеющей ничего общего с нулевой гравитацией, – и от этого ядра исходят разноцветные лучи. Метафору эту – чересчур простую, но единственно доступную Толлеру, – оттеняли радость, бодрость, предчувствие удачи и ощущение своего могущества; их пламя горело в каждой частичке его души, в каждой клетке тела. И было во всем этом что-то странно знакомое… Что? Лишь через несколько секунд Толлер понял: он чувствует себя молодым. Не больше и не меньше!
Сознание отреагировало почти тотчас же.
«Наверно, многим показалось бы странным, что в такие минуты человек способен испытывать счастье. – Руки Толлера, сжимавшие планшир, чуть расслабились, он позволил ногам оторваться от палубы и поплыл вверх, а из-под корабля навстречу ему двинулся сонный диск Верхнего Мира в полукольце солнечного огня. – Вот почему Джесалла сравнила меня с Леддравором. От нее не укрылось, что моя жизнь вновь обрела смысл, когда меня призвали защищать народ. Но она не способна разделить мое счастье и оттого завидует. Конечно, она тревожится за меня, но не в ее привычках произносить вслух слова, которых она после будет стыдиться в тишине опочивальни».
– Сэр, я готов. – Голос Готлона вернул Толлера в обыденный мир. Толлер опустил ноги на палубу, повернулся и увидел, что молодой такелажник, не дожидаясь приказа, надел индивидуальный воздухоструй. Толстые слои ткани и ваты, меховые рукавицы и сапоги изменили долговязую фигуру Готлона почти до неузнаваемости, а нижнюю половину его лица скрывало кашне; через вязаную шерсть просачивались струйки выдыхаемого пара. Заплечный ранец с парашютом и воздухоструй на груди тоже не придавали изящества облику Готлона.
– Сэр, можно начинать? – Готлон теребил на поясе карабин; от него к планширу тянулся страховочный трос. – Я уже собрался.
– Вижу, что собрался, но не спеши геройствовать, – сказал Толлер. – Публика еще не собралась.
Помимо честолюбия, Готлон отличался редким равнодушием к высоте – черта прирожденного воздухоплавателя, – и для Толлера было настоящей удачей найти его в короткие сроки подготовки к полету. Шесть крепостных секций достаточно долго парили, точно птерта, в небесах, чтобы их экипажи смогли
