— Есть о чём!.. Именно тех-то, к кому теперь принадлежит и Франклин, мы, средние предприниматели, и боимся. Они заставят вас покончить с нами.
— Что ты там болтаешь?
— Ваш новый закон им нипочём. Но нам придётся так туго, так туго!..
Эллиот снизу вверх посмотрел в задумчивое лицо отца. Рузвельт прикоснулся пальцем к его лбу.
— Выкинь это из головы. Слышишь: все! Ясно, что этот новый налог, как и всякий новый налог, не всем по душе.
— Но это же смерть для многих!
— Обычно я больше, чем кто-либо другой, забочусь о том, чтобы дать дышать и маленькой рыбе. Я всегда стремился дать мелкому предпринимателю шанс в борьбе с крупными компаниями…
— Будем откровенны, отец: только для того, чтобы дать допинга тем, кто покрупнее. А те, в свою очередь, должны были подталкивать ещё более крупных. Так — до самой вершины.
— Друг мой, — уклончиво ответил Рузвельт. — я же не председатель филантропического общества содействия бакалейной торговле. Передо мной задача куда более серьёзная. Хочешь, я тебе скажу?..
И вдруг умолк. Эллиот в нетерпении смотрел на него.
— Речь идёт о споре за мир, понимаешь, за весь мир, мой мальчик, — продолжал Рузвельт. — Не хочешь же ты, чтобы мы полезли в такую драку, поддерживаемые только мелкими лавочниками?
— Значит, мы должны убираться с дороги? — спросил Эллиот.
— В моей жизни были такие же минуты, малыш, — ласково проговорил Рузвельт. — Когда я начал своё омаровое дело, то искренно воображал, будто спасаю Штаты. И уж во всяком случае своё собственное состояние. А позже я понял: все это пустяки. Совсем не тем нам нужно заниматься, совсем не тем… Брось- ка ты свои радиостанции, сынок. Слава богу, в моих руках ещё есть немного власти, чтобы открыть перед тобою более широкие ворота.
— Но мне нравится это дело, отец!
— Мало ли кому что нравится. Речь идёт о том, чтобы положить на обе лопатки всех, кто против нас, а не о забаве. Понимаешь, нужно нокаутировать всех, кто противостоит мне, и тебе, и Франклину — всем!
— Кого ты имеешь в виду, отец?
— Попробуй разобраться сам… Если запутаешься, я помогу. Но помни: предстоит не развлечение, а чертовски серьёзная драка. Драка за весь мир… Понял? — И вдруг, меняя тон: — Ты уже пил кофе?
Эллиот понял, что отец хочет остаться один.
— Хорошо, папа. Я вовсе не намерен донкихотствовать. Но боюсь, что без твоей помощи мне не удастся добиться того, что мне нужно в новой области.
— Ты всегда можешь на меня рассчитывать. Только смотри, чтобы не стали болтать, будто тебе везёт потому, что ты сын президента.
— Болтать не будут! — решительно заявил Эллиот. — Я не такой сосунок в делах. — И он поднялся с земли, намереваясь уйти.
— Погоди-ка, — остановил его Рузвельт. — Дай мне этот конверт и тот вон каталог.
Эллиот подал ему конверт и толстый каталог филателии.
Выключив вентилятор, Рузвельт с нескрываемым удовольствием вскрыл толстый конверт, из которого посыпались марки, и принялся исследовать их сквозь лупу.
Через час за этим занятием его застал Гопкинс.
Рузвельт неохотно отложил лупу и таким жестом, словно его лишали большого удовольствия, сдвинул разложенные по листу картона марки.
Гопкинс сказал без предисловий:
— Вы велели, патрон, не стесняться с опустошением арсеналов…
— Да, да, — поспешно подхватил Рузвельт, — Черчиллю нужно послать всё, что у нас есть лишнего.
— Ну, — Гопкинс усмехнулся, — Джордж не очень-то уверен в том, что всё это лишнее.
— А, Маршалл скопидом! Не обращайте внимания. Давайте англичанам всё, что есть.
— Речь идёт о полумиллионе винтовок, — продолжал Гопкинс, — восьмидесяти тысячах пулемётов, ста тридцати миллионах патронов, тысяче полевых орудий и миллионе снарядов. Там есть авиабомбы, порох и другая мелочь…
— Мы должны поддержать боевой дух англичан, — весело проговорил Рузвельт. — Для этого можно было бы и оторвать кое-что от себя. Хотя я убеждён, что Джордж преувеличивает: на нашу долю кое-что останется.
— Мне тоже так кажется, — кивнул головой Гопкинс. — Все, что мы даём, — отчаянное старьё. Главным образом из запасов прошлой войны.
— Тем более, тем более, Гарри! Отдайте все это англичанам. Они должны видеть, что мы о них заботимся, должны чувствовать нашу дружескую руку.
— Есть одно затруднение, патрон, — в сомнении проговорил Гопкинс: — правительство Штатов не имеет права продать все это иностранцам.
— Так подарим!
— Подарить мы тоже не можем… Конгресс растерзал бы нас, а республиканцы въехали бы на таком предвыборном коне в Белый дом, как к себе домой.
— Неважный каламбур, Гарри, хотя и правильный, — с видимым огорчением произнёс президент. — Так что же делать? Мы же не можем подставить англичан голыми под удар Гитлера. Это имело бы трагические последствия.
— И для нас самих в первую очередь.
— Ну, о себе то я не думаю! — искренно воскликнул Рузвельт. — Нужно спасать англичан.
— Есть выход, — помедлив, как будто это только что пришло ему в голову, сказал Гопкинс.
— Ну, ну, скорее же, Гарри!
— Мы можем продать весь этот хлам любому американцу…
Рузвельт в возбуждении ударил Гопкинса по руке:
— Молодец, Гарри! Я уже понял: мы продаём американцу, 9 американец, как частное лицо, может продать кому угодно.
— Даже англичанам, — улыбнулся Гопкинс.
— Молодчина, Гарри! Давайте такого американца.
Тут Гопкинс снова сделал такой вид, будто задумался, хотя все было у него заранее продумано и решено. Имя Джона Ванденгейма вовсе не неожиданно сорвалось у него с языка.
Рузвельт не возражал. Ему было всё равно. В этот момент ему и в голову не пришло, что купленное у правительства за гроши вооружение будет в тот же день по десятикратной цене продано Англии.
— Уломайте Маршалла и его чиновников не тянуть дело, — возбуждённо торопил он Гопкинса. — Цена не имеет для нас значения. Пусть это будет что-нибудь чисто символическое, скажем — миллион долларов.
— Хорошо, патрон, — безразлично ответил Гопкинс.
— Этим мы убьём сразу двух зайцев…
Рузвельт не досказал своей мысли, но Гопкинс понял и так: выборы на носу. А Ванденгейм был не последней пешкой в предвыборной игре.
В тот же день потные пальцы Долласа зафиксировали для патрона сделку на приобретённое у военного министерства США за один миллион долларов вооружение, по подсчёту Долласа стоившее 37 миллионов 561 тысячу 418 долларов и 40 центов.
Вечером, в кругу семьи, собственноручно смешивая для сыновей традиционный стаканчик «Мартини», Рузвельт с воодушевлением рассказал о придуманном Гопкинсом замечательном ходе с продажей вооружения, так необходимого Англии. Увлечённый своим рассказом и взбалтыванием коктейля, Рузвельт и не заметил, как при словах о «символической» сделке с Ванденгеймом побледнел его сын Франклин.
Франклин с трудом допил «Мартини» и, сославшись на головную боль, ушёл. Его распирало бессильное бешенство: как глупо было утром завести эту болтовню о налогах, вместо того чтобы прямо переговорить с отцом о деле, ради которого он сюда и приехал, — об этом самом вооружении. Напрасным оказался сигнал,
