век. Не всякий, кто помнил день приезда певицы Тересы Сахары в окопы интернациональной бригады, узнал бы в этом жёлтом человеке весёлого бойца-итальянца, вставшего к микрофону, когда фашистский снаряд заставил навсегда умолкнуть отважную испанку. Это был Антонио Спинелли — певец-антифашист, солдат и изгнанник.
Антонио приветливо кивнул Джойсу и вытащил из-за угла сарая банджо. Может быть, это было то самое банджо, что видело окопы Каса дель Кампо, что с боями прошло развалины Университетского городка; то самое банджо, звуки которого разносились над каменными хижинами Бриуэги, чьи струны пели победу под небом Гвадалахары и звучали у французской границы, заставляя грустно качать головами черноглазых сынов Сенегала… Быть может.
Антонио через головы сидящих протянул банджо Джойсу:
— Спой нам, Хамми…
Все обернулись к негру. А он, машинально, беря инструмент, вглядывался в лица сидящих: «Кто?»
— 'Джо Хилла', Хамми, — услышал Джойс и не спеша провёл пальцами по струнам. А в голове занозою сидело: «Кто?»
Он пел почти машинально:
Бас Джойса глухо звучал под дырявой крышей сарая.
Он пропел последний куплет:
Наступила тишина. Она держалась долго. Слушатели вопросительно смотрели на певца. А он пристально вглядывался в их лица.
Кто-то сказал:
— Спой нам ещё, негр.
Джойс узнал голос Миллса. Обернулся и посмотрел ему в лицо.
Несколько мгновений их скрещённые взгляды, словно сцепившись, не могли разойтись.
Джойс отложил банджо и отрицательно покачал головой.
— Нужно спеть, — просто сказал Антонио и протянул руку к инструменту. — Гитара, конечно, удобней, но… я тоже научился играть на этом…
Он провёл по струнам и простуженным тенором запел:
Антонио ещё пел, когда Миллс поднялся и, ни с кем не прощаясь, пошёл к выходу.
Джойс смотрел в его широкую спину, обтянутую кожей старой куртки, и думал: «Кто?»
Из едва светящихся в ночи ворот сарая в чёрную прохладную ночь вырвалась песня. Лучистые слова итальянского говора мягко стлались над свежераспаханной американской землёй. Они летели вслед быстро шагавшему прочь коренастому человеку с круглой седеющей бородой, делавшей его похожим на генерала Гранта. В темноте едва заметно маячила вытертая добела спина кожаной куртки.
Джойс вышел на порог и посмотрел в непроглядную темень американской ночи:
«Кто?»
11
Ванденгейм проснулся в дрянном отеле того маленького миссурийского городка, где он ночью сошёл с поезда президента, пока меняли паровоз.
Некоторое время Джон лежал с открытыми глазами, стараясь собрать мысли. Он долго не мог понять, почему у него такое ощущение, словно кто-то перечил ему, раздражал его в течение всей ночи. Наконец понял, что это ощущение было вызвано неудовлетворённостью, которую оставило бесполезное свидание с президентом.
А может быть, Джон преувеличивает? Что-то из этого свидания всё-таки получилось. Разве Рузвельт не предложил ему принять участие в создании военного флота?.. Отличное дело, чорт возьми! Рузвельт сказал: «Тут вы найдёте применение и железу, и нефти, и своим способностям». Строить нужно авианосцы — самое наступательное оружие Штатов. Кажется, так… Но, чорт побери, Джон дорого дал бы за то, чтобы знать, какую цель преследовал Рузвельт, делая ему такое предложение. Не имел же он, в самом деле, в виду интересы Джона.
Джон позвонил с намерением заказать кофе, но вместо прислуги в комнату вошёл Фостер Доллас.
— Уже? — удивлённо спросил Джон.
— Получив вашу телеграмму, достал самолёт, — сказал Фостер таким тоном, словно хозяин позвал его в соседнюю комнату, а не вытащил из постели среди ночи и заставил совершить перелёт из Улиссвилля.
Фостер вопросительно уставился на Джона, но тот был занят разглядыванием собственной челюсти, вынутой из стакана, стоявшего на ночном столике.
— Выкиньте к чорту эту древность, Джон, — пренебрежительно проговорил Фостер. — Теперь делают замечательные штуки, которых не замечаешь во рту. — И словно в доказательство Фостер оскалил два ряда белых зубов. Даже постучал по ним ногтем, чтобы подчеркнуть их великолепие и прочность.
Но Джон не повёл в его сторону глазом и мрачно проговорил:
— Даже каторжник, говорят, привыкает к своим кандалам… Я уж как-нибудь доживу свой век с этой штукой… — Отерев рукавом пижамы зажатый в пальцах ряд искусственных жёлтых зубов, похожих на волчьи клыки, Джон ловко заправил их в рот.
Эта операция на минуту поглотила внимание Долласа. Потом, хлопнув себя по лбу, он сказал:
— Внизу же вас ждёт сенатор Фрумэн…
— Что ему нужно?
— Он… прилетел со мной… — стараясь выдержать небрежность тона, как если бы такой приезд сенатора был чем-то само собою разумеющимся, сказал Доллас.
— Пошлите его к чорту! — отрезал Джон.
— Он хочет вас видеть, — увещевающе сказал Доллас.
— Меня здесь нет.
— Но я уже сказал, что вы тут.
— Вы ошиблись.
— Джон!
Ванденгейм привстал в постели и посмотрел на Долласа вытаращенными глазами:
— Тогда идите и целуйтесь с этим пендергастовским ублюдком, поняли?.. Мне с ним говорить не о чём… — И Джон решительно махнул рукой, отсылая Фостера. — К чорту и вас вместе с вашим Фрумэном.
Но Долласа, видимо, нисколько не обескураживало обращение шефа. Он нетерпеливо выждал, пока Ванденгейм снова уляжется, и сказал тоном величайшей конфиденциальности:
— Говорят… — и тут же умолк.
Несколько мгновений Джон ждал продолжения, потом нехотя буркнул:
— Ну, ладно, выкладывайте, что ещё говорят?
— Говорят, Фрумэн будет иметь прямое отношение к военной промышленности…
— Глупости! — решительно заявил Ванденгейм. — За душой у него нет и сотой доли того, что нужно, чтобы играть там хоть какую-нибудь роль… Разве только он займётся изготовлением детских ружей под ёлку.
— Вы не так меня поняли, Джон, — виновато произнёс Доллас: — Фрумэн будет иметь отношение к сенатской комиссии по проверке деятельности военных промышленников. Знаете… — он повертел пальцами в воздухе, — в связи с этой историей о злоупотреблениях при поставках на армию… Может быть, даже президент сделает Фрумэна председателем этой комиссии…
— Рузвельт назначит Фрумэна?
— А что ж тут такого?
— Вы, как всегда, все выдумали? — И Ванденгейм уставился на своего поверенного так, что тот съёжился.
