Странным было ощущение, что не хватает сил подняться с земли. Но оказалось, что дело не только в слабости: одежда крепко примерзла к валежнику, на котором мы лежали, покрылась ледяной коркой и при каждом движении лопалась, как стеклянная.
Поспешно раздули на тлевших под пеплом костра угольках огонь. Скоро отогрели закоченевшие ноги и руки. Но лицо у Канищева почему-то оставалось совсем синим – так по крайней мере оно выглядело под неопрятной порослью бороды.
На завтрак нет ничего. Вокруг – ни одной рябины. Только брусника в изобилии розовеет во мху между деревьями. Она еще не совсем созрела, но ничего лучшего нет. Канищев больше не острит по поводу меню. Он молча опускается на колени и, переползая от кустика к кустику, ртом срывает ягоды.
У меня кружится голова, когда я пробую нагибаться, и потому, отбросив стыд, я следую примеру Канищева: ползаю на четвереньках. Собственно говоря, это только иллюзия еды – ягоды водянисты и ничего, кроме оскомины, не вызывают. Не знаю, сколько нужно их съесть, чтобы насытиться, но чтобы вырвало, теперь их нужно совсем не так много.
И все-таки сегодня седьмой день, как мы идем, и пятый день, как не едим ничего, кроме брусники. Из попытки разделить полдневный паек на восемь дней ничего не вышло. С большим трудом его растянули на два дня. Интересно, сколько же эта машина-человек может двигаться без топлива, на одной воде? На воде и сонетах… Честное слово, интересно!…
Сегодня наша поклажа сделалась еще легче: мы лишились обеих нарзанных бутылок, утопленных Канищевым одна за другой при попытке набрать воду.
Теперь нам не в чем ее держать. Стало легче на целый килограмм, но идти от этого не лучше. Ноги двигаются почти машинально, препятствия кажутся еще труднее и непреодолимее, чем раньше.
Канищев совсем помрачнел. На очередном роздыхе, поборов сонливость, он сказал:
– Вот что, дорогой мой маэстро. Если мы сегодня не встретим жилья или просто людей, дальше я не иду. Надо попробовать раздобыть настоящую пищу. Ведь у нас есть еще два патрона. Поедим, отдохнем день-другой… а там будет видно, что делать.
Мне казалось, что он и сам не хуже меня понимает несбыточность такой мечты. В создавшихся условиях стрельба из пистолета по летящей птице пустая трата зарядов. Осталось одно – идти. Непременно идти.
И мы шли.
Медленно, едва продвигаясь в чаще.
Шли почти без надежды увидеть людей.
Скупо посветившее солнце снова ушло за завесу нудного, мелкого дождика, и мы – в который уж раз – промокли до нитки. Но вот во второй половине дня мы повстречали один за другим несколько стогов. Эти стога были свежее того, прежнего, где мы ночевали. Вероятно, люди приходили сюда летом. На береговой отмели лежало и полусопревшее, еще не собранное сено.
Да, здесь пахло человеком.
Но человека не было.
– Ого-го-го!… Ого-го!…
Лес угрюмо молчал, возвращая нам только эхо.
Канищев присел на пень. Вид у него был уже не просто унылый, как прежде, а донельзя жалкий. Щеки висели, как грязные порожние мешки, и очки не скрывали черных впадин глазниц. Губы совсем посинели.
– Знаете что, маэстро?… Погуляли – и будет.
– Ну, это к черту! Надо идти.
– Идите, если охота, а по мне – лучше помереть, читая хорошие стихи. Вчера я вам говорил о двадцати пяти шансах из ста на встречу с людьми, а сегодня не вижу и пяти.
Посидев на пне, он сполз на землю. Она была пропитана водой и громко чавкнула под ним. Но, казалось, Канищеву это было уже безразлично.
Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, прислонившись к пню и закинув голову с полуоткрытым ртом. Он тяжело дышал. Но постепенно дыхание делалось ровней. Он открыл глаза, поглядел на меня и усмехнулся.
– Пожалуй, я прав, – сказал он с невеселой усмешкой. – Помирать – так с музыкой!… А есть ли для человека звуки слаще музыки стиха?… Ежели вы когда-нибудь захотите ею насладиться, возьмите итальянцев, только, конечно, не немцев и не англичан… Шекспира я люблю за мозги… А итальянцы хороши звучанием. Когда вернетесь, найдите у меня в шкафу Петрарку… Попробуйте почитать. Удивительно!…
– Я не знаю итальянского, – ответил я так серьезно, словно только в этом и было сейчас дело.
И в тон мне он так же серьезно продолжал:
– Не беда… Поэзия – не только музыка звучаний. Симфония стиха в лаконичности больших мыслей… Да нет, даже не в лаконичности… Одним словом, послушайте.
Он обнажил голову, и в руках у него опять появился сафьяновый томик Шекспира. Я даже не заметил, когда он успел переложить книжку в шапку. Я думал, что она осталась висеть на сосне вместе со всем, что было в брошенном мешке.
По мере того как Канищев шарил в карманах, лицо его отражало все большее беспокойство.
– А вы знаете, – сказал он печально, – ведь я потерял очки. – И еще раз ощупал карманы. – Увы… – Он протянул мне красный томик: – Откройте-ка страницу сто восьмидесятую… Нет, вероятно, между сто восьмидесятой и сто девяностой… Сонет начинается так: 'Моя душа, ядро земли греховной…' Нашли?
Я нашел и продолжил:
Но он прервал меня:
– Нет, не нужно… Это, по-моему, неверно… Там есть завет таким, как я. Его сейчас не следовало бы и вспоминать, но все же я хочу его услышать, чтобы еще раз самому себе сказать: нельзя, нельзя уходить из этого мира, не оставив себя в будущем. Любимое дело?… Стихи?… Даже любовь?… Так кажется почти нам всем, а вот когда придешь к такому рубежу… Как это сказано у него:
И, подумав, продолжал:
– Да, вероятно, в этом подлинный смысл бытия…
Он взял у меня из рук томик и огрызком карандаша поперек первой страницы написал: 'Лупья, 7 октября 1925. В последний день пути'.
И возвратил мне томик:
– На память… Мне он больше не понадобится.
Он писал без очков, и надпись вышла кривая, с неровными буквами.
Я бережно завернул книжечку в то, что когда-то было носовым платком.
– Спасибо за подарок, но… он перестанет быть мне дорог, если вы не поборете своего дурного настроения… Сегодня мы переночуем здесь, завтра утром…
Вероятно, я не был очень уверен в том, что будет завтра утром. Канищеву легко удалось перебить
