спать.
Взводный потоптался и ушел. Боец-сосед задержался в палатке. Я хотел отдать ему его полушубок.
– Носи, носи! – ласково сказал он.
Но я уже скинул полушубок и протянул ему. И когда я посмотрел на него, чтобы поблагодарить, то увидел его испуганный взгляд, устремленный на мой пояс. Я с удивлением глянул туда же и чуть не выронил полушубок: ножны были пусты.
Боец молча взял полушубок. Я с лихорадочной поспешностью перебирал в памяти все обстоятельства, при которых мог потерять нож. По-видимому, он выпал, когда я ползком пробирался сквозь кустарник.
Боец неловко, с трудом попадая в рукава, натянул свой полушубок и медленно вышел. Я не мог оторвать взгляда от его согнутой спины. Уже стоя вне палатки, он приподнял полотнище над входом и негромко сказал:
– Спи...
'Спи', – сказал он?.. 'Спи'?! Как легко это сказать. Если вчера я не мог заснуть от одного сознания своей беспомощности, то что же мне делать сегодня, когда так глупо сошлись обстоятельства? Разве я не понимаю, что мой товарищ, вправе подумать. Нож, показанный взводным, был ведь так похож на мой!.. Я был убежден, что и фабричное клеймо на нем то же: 'Фискарс'...
Я лежал и вслушивался в жизнь лесного лагеря. Ведь даже ночью, когда спят все, кроме часовых, когда не треснет и сук в костре, потому что огонь разводить нельзя, когда, кажется, нет вокруг никого и ничего, что могло бы издать малейший звук, стоит прислушаться ко сну партизанского лагеря, и начинаешь различать множество разных звуков. И чудится, что некоторые из них так громки, что просто удивительно, как это не слышит их враг!.. А тогда, в ту ночь, каждый шорох казался мне вдесятеро более громким. Так напряжены были нервы.
В общем, это была невеселая ночь...
В палатку вошел взводный. Он присел на ящик из-под патронов и протянул мне папиросы. Все мое внимание, вся сила воли были сосредоточены на том, чтобы пальцы не дрожали, когда я брал папиросу.
Мы молчали.
Наконец он сказал:
– Плохо.
Что мог я ответить?
– Плохо, – повторил он и швырнул окурок. Больше ничего не сказав, он ушел.
К обеду я проснулся, но не вышел из палатки. Не хотелось видеть товарищей. Казалось, что в каждом взгляде я прочту подозрение. Если вчера они имели право меня просто презирать за то, что я не мог им объяснить тайны родного леса, то сегодня... Сегодня...
Э, да что говорить!
Я до вечера лежал в палатке. Когда кто-нибудь входил, я делал вид, будто сплю. Увидев, что идет мой тихий сосед, я накрылся с головой.
Боец постоял надо мной. Потом я услышал его дыхание у самой своей головы и почувствовал, как на меня опускается еще одно одеяло. Он сделал это осторожно, но мне казалось, что на меня ложится стопудовая плита. Мне хотелось закричать от... Отчего? Черт его знает отчего. Я не умею назвать это состояние. Мне казалось, что вся моя кожа, как волосками, покрылась кончиками обнаженных нервов. Я сквозь белье и платье чувствовал прикосновение этого второго одеяла...
Так пролежал я до вечера. Наконец мне, кажется, удалось заснуть. И тут уж я спал так, что меня можно было живьем разрезать на куски. Но вдруг я проснулся. Кто-то там, за палаткой, произнес мое имя. Может быть, оно было произнесено совсем тихо, и все-таки я услышал его сквозь свинцовую завесу сна. Я испуганно вскочил и выбежал из палатки, словно по тревоге. В полумраке мокрого утра, с трудом вползающего в туманные просветы между деревьями, я увидел нашего ротного. Он оживленно беседовал со взводным. Напротив них под конвоем двух бойцов стояла женщина. Я с первого взгляда узнал местную уроженку. На ее рукаве белела повязка Красного креста.
Оказывается, наши организовали ночью поиск по ту сторону проволоки. В поиске участвовали взводный и мой сосед. Но им не удалось захватить никого, кроме этой женщины.
Она упорно молчала, презрительно отворачиваясь от командира роты. Никто не мог добиться от нее ни слова. Только через день, и то, видимо, лишь потому, что приняла меня за пленного, она мне, как 'своему', рассказала, что уже много ночей пролежала с секретом противника по ту сторону нашей проволоки. Один из врагов, сидя на дереве, наблюдал за нашим секретом. Его задача заключалась в том, чтобы, не привлекая нашего внимания, метанием ножей поражать нас. Хоть кого-нибудь из пораженных они рассчитывали получить к себе живым. Чтобы в случае надобности подать ему медицинскую помощь, они и держали около себя сестру милосердия.
Тут будет кстати сказать, что, пока она все это рассказывала, я не отрываясь глядел ей в глаза, и чем дальше, тем лучше они мне казались: правдивые, я бы даже сказал – неправдоподобно правдивые глаза. Я таких еще не встречал.
Когда я переводил товарищам рассказ пленницы, она представлялась мне спасительницей – настоящим ангелом.
Остальное рассказывать не стоит. Единственное, что еще интересно: мы взяли эту женщину в работу. Она не только дала нам много полезных сведений, но работала у нас в тылу.
Как она выглядела?.. Что-что, а это я мог бы описать достаточно точно. Ведь бывает так, что поглядишь на человека всего разок – и на всю жизнь запомнишь не только черты лица, но и цвет глаз, и рисунок рта, и даже, пожалуй, манеру презрительно щуриться... Что меня удивило в пленнице: она, безусловно, не была крестьянкой или работницей, но пальцы руки, которой она придерживала у подбородка завязки шапки, были, несомненно, крепки, и самая кисть казалась сильной, хорошо развитой, как рука спортсменки или музыканта... Да, так я тогда и подумал: 'Какие сильные руки! А ведь сама... да, сама будто и ростом невелика, и сложение так себе... Не для здешних мест, не для жизни в лесу. В общем, то, что принято называть 'барышня'.
Я не терял ее из виду. При первой возможности отыскал. О, она стала человеком! Да, да, настоящим человеком! Жизнь у богатой мамаши представлялась ей смешной и ненужной. Могу поручиться: если нам придется еще раз воевать, она будет неплохо перевязывать наши раны. Да, да!'
Гуннар умолк, мечтательно улыбаясь.
– Уж не на ней ли ты собираешься жениться? – спросил я.
Он молча кивнул и бережно положил трубку на столик.
– Будем спать?
Я потушил свет.
– Завтра я вас познакомлю, – сказал он.
Я был рад, что в темноте он не может видеть моего лица.
– И все-таки, – сказал я утром Гуннару, когда он плескался в тазу, – я бы не женился... В нашем возрасте...
Он погрозил мне намыленным кулаком.
– Не вздумай уверять меня, будто решил окончить жизнь анахоретом.
– Ты угадал: я никогда не женюсь. Вчера с этим покончено.
– Вчера?!
Гуннар рассмеялся, а я все ощущал в руке клочья разорванной фотографии Анни.
Когда мы были одеты и собирались уже спуститься к завтраку, Гуннар сказал:
– Я должен вас познакомить.
Он потянулся было к телефону, но, словно кто-то толкнул меня под локоть, я удержал его руку.
– Она здешняя?
– Ну конечно. Ты, наверно, в прежнее время слышал ее имя...
Он назвал фамилию Анни...
