— А все-таки хорошо вот так никуда не спешить, сидеть вд воем, болтать о чем угодно, — сказал он, обращаясь к тишине.
Мы молча продолжали трудиться.
Потом — я видел, что ему пришлось собраться с духом, прежде чем произнести следующее предложение, которое далось ему, судя по всему, ох как нелегко, — потом он все-таки решился:
— Послушай, Хинрих, мы сейчас одни, никто нам не мешает, не пора ли… не пора ли тебе, наконец, признаться… Давай поговорим как мужчина с мужчиной…
Он смотрел на меня проникновенным взглядом.
— Ты ничего не хочешь мне сказать, Хинрих?
Этот взгляд!
И тут я понял. Тут мне все стало ясно… То, как он вручил мне цветы и как он явно почувствовал облегчение, когда узнал, что Юлии нет дома (как будто в глубине души очень надеялся на это)… Эта его коса (или, точнее, хвостик)… Эти пестрые шелковые рубашки… И вообще, все эти скрытые и явные попытки сближения, особенно в последнее время, — все это предстало теперь передо мной в совершенно новом свете: Уве был
Он мягко положил мне руку на плечо.
Я покраснел.
— Ладно, — сказал он уже несколько более сдержанно. — Я прекрасно понимаю, что тебе трудно… что ты не можешь просто так говорить об этом. Но, Хинрих, — я ведь могу тебя по-прежнему называть так? — невозможно долго жить во лжи…
Я подумал о Юлии и резко выдохнул.
Потом я поднял глаза, взгляд скользнул по зеркалу, что висело на стене между пестрыми открытками со всего света. Оттуда на меня смотрела моя собственная растерянная физиономия: неужели я ему нравлюсь?
Молча я снова склонился над работой, которой я отдался теперь еще с большим рвением.
Я думаю, Уве понял меня.
Во всяком случае, когда потом я помогал ему облагородить его щиток для ключей (мы сделали вокруг крючков овальные выемочки, а по краям выжгли паяльником зубчатый узорчик) — работа, требующая огромного внимания и ювелирной точности, — обстановка постепенно разрядилась и стала более деловой. Уве поблагодарил меня, я не хочу сказать холодно, но хотя бы, слава 6oiy, уже без особого пыла, за оказанную помощь.
Я тоже, после того как немного пришел в себя (сначала эпопея с Мануэлой, теперь еще и это! Чего их на меня так тянет?), испытывал в глубине души благодарность к судьбе.
Сделанное сегодня открытие, каким бы неприятным оно ни было, со всею очевидностью, однако, показывало: Уве не догадывался о моих махинациях с АТЛАНТИДОЙ. Не забудем при этом, что мы находились в тот момент не где-нибудь, а в самом сердце «подпольной лаборатории», как я называл мою мастерскую только между мной и Пятницей. Я наказал себе ни при каких обстоятельствах не раскрывать тайны АТЛАНТИДЫ, чтобы избавить Уве от лишних переживаний еще и по этому поводу.
На прощанье мы одарили друг друга вымученными улыбками.
Уве, однако, не сразу смог смириться с моей позицией и в последующие дни довольно откровенно, даже слишком откровенно, неоднократно пытался снова подъехать ко мне «с этой стороны», но я всякий раз, сохраняя абсолютное спокойствие, в вежливой, но категоричной форме пресекал его поползновения.
Поскольку после инцидента, произошедшего в моей комнате отдыха и досуга, мне было трудно смотреть Уве в глаза, я стал носить, несмотря на то что на дворе стоял ноябрь, солнечные очки. Штрювер оставил это мое новшество без комментария, и со стороны казалось, что он принял это как данность, как неизбежную реакцию на его излишнюю активность.
В какой-то момент он даже заявил, что хотел бы снова «попробовать со мной» (!)… Этого нельзя было допустить ни в коем случае! Тогда я сказал ему, что будет лучше, если я пойду, как всегда, на дело один и что пора ему оставить свои
То, что мы с ним люди совершенно полярные, я замечал и по другим вещам, например — если взять менее щекотливую область — в том, что касалось политических воззрений.
Однажды, после традиционного вечернего обсуждения, Штрювер проводил меня вниз (неужели все еще заблуждается?). В фойе бродили какие-то подозрительные личности. Я бросил как бы невзначай, что вот, мол, прежде, при социализме, преступность ограничивалась правительственными кругами. Это, конечно, не очень хорошо, но все-таки хотя бы обозримо. Теперь же дело приняло такой размах…
Штрювер в растерянности покачал головой и тут же пригласил меня в бар, пропустить по рюмке виски. Он, дескать, хотел бы поподробнее узнать, что я имею в виду… Я, конечно, тут же его раскусил, я знал,
Такие эпизоды, впрочем, чередовались с совсем другими, когда все было очень мило.
Помню, вскоре после описанного вечера мы сидели у него в номере, составляли отчет. Он — на диване, перед ним на столике — ноутбук.
Он зажег свечку. Все-таки сочельник.
Я занял позицию в кресле — в последнее время я следил за тем, чтобы по возможности находиться от него на безопасном расстоянии, — и начал диктовать ему данные за последнюю неделю.
По телевизору шли новости. Раскрыли какого-то супершпиона из нашей госбезопасности, который много лет работал в брюссельской штаб-квартире НАТО.
Туг Уве, который по ходу дела все посматривал на экран, спрашивает меня — так, между прочим:
— Скажи мне, Хинрих, ты все-таки имел какое-то отношение к «конторе»? Так у вас, кажется, называли раньше это заведение…
— Не-а, — ответил я, глядя на собственный палец, который уже переехал на следующую цифру.
Уве посмотрел на меня так по-доброму и сказал:
— Другого ответа я от тебя и не ожидал.
Все сразу как-то встало на свои места, и мы почувствовали себя как прежде. И хотя былой непринужденности уж было не вернуть, нам удалось сохранить до самого конца вполне хорошие, коллегиальные отношения — можно сказать, почти ничем не замутненные.
Странно, но факт.
С большим интересом, раскрыв рот. Пятница следил за полетом моей тапки, благополучное, хотя и несколько рискованное приземление которой, — в миллиметре от телевизора — он поприветствовал радостным лаем. Сам он при этом и не подумал сдвинуться с места.
В исходной точке этой баллистической кривой, которая, сближаясь по общему вектору движения с диагональю, шла через всю комнату, находился мой диван, моя, так сказать, колыбель, в которую я ненадолго вернулся в связи с переходом на отпускной режим, наступивший 20 декабря сего года. Но отдаться, как в былые времена, беспробудному лежанию я уже не мог себе позволить, да и просто был не в состоянии, хотя мое тело жадно взывало к тому. Неужели я за это время сделался другим? Я — новый человек? Надо же, а я и не заметил.
Во всяком случае сразу после Нового года должен решиться вопрос, буду я начальником или нет. Настало время глубоких раздумий и серьезных решений. По поводу других дел тоже, например по поводу Юлии.
На фоне всего этого демонстративная, неприкрытая бездеятельность Пятницы вызывала у меня крайнее раздражение. В приступе ярости я нащупал вторую тапку и запустил ее вдогонку первой.
Пятница сидел как приклеенный и с места двигаться не собирался.
— Да оторви ты свой зад, ленивая псина! — обрушился я на него. — Давай, вставай, тунеядец! Жизнь, дорогой мой, не может состоять только из того, чтобы спать, жрать, гулять и пялиться в телевизор. Она гораздо больше! Так же нельзя, чтобы изо дня в день, изо дня в день одно и то же, одно и то же! Жизнь должна иметь смысл, понимаешь?! Жизнь каждого человека… и вообще… каждого живого существа… нужно хоть во что-то верить на этом свете, черт побери!
