– Ну что ж, тогда узнайте.
И Хафкемайер лукаво прищурился.
Я сделал соответствующую пометку. Прекрасно, остается еще масса возможностей.
– Кстати, мне кажется, это очень хорошо, в высшей степени профессионально с вашей стороны, что вы особо не держитесь за каждое ранее написанное вами слово. В самом деле. А что касается ваших нынешних… хм… задумок… вы, я полагаю, в принципе не против того, чтобы обдумать все заново?
Этот вопрос он задал очень осторожно.
– Я готов рассмотреть все мыслимые варианты, – ответил я, и впрямь готовый на все, затем откинул голову и прищурил веки – если сейчас я возражу, то в крайнем случае это даст мне лишнее пространство для импровизации. – И все же…
– Да? – дружелюбно подбодрил Хафкемайер.
– Как вам моя мысль насчет индейца?
– Идея… недурна. Ее можно обсудить дополнительно, когда вся фабула приобретет чуть более зримые контуры. На данный момент, сказать по правде, это выглядит несколько туманно.
Туманно, значит. Хм. Мне оставалось лишь кивнуть.
– Должен признаться, – заметил Хафкемайер на прощание, – это просто здорово, что вы так быстро сумели придумать такую историю. Массольт не кривил душой, рассказывая о вас.
Я же скромно вставил:
– Только так и зарождается настоящее искусство – когда даешь волю фантазии. Согласитесь, ее горизонты не должны ограничиваться тем, что видишь в пределах досягаемости собственного носа. Кроме того, основное внимание я уделяю скрытым фактам – так сказать, невидимой истории.
– Невидимая история? – Глаза Хафкемайера заблестели. – Интересно. Неплохое вступление к фильму.
Затем принялся кивать.
Кивки эти очень напомнили мне Вальди, верного спутника моего детства. Вальди был рыжей игрушечной таксой, сидевшей под задним стеклом нашего автомобиля. На любую из жизненных ситуаций – резкое торможение, дорожные ямы, объезд – у Вальди был готов постоянный и не лишенный логики ответ: стоическое, бесконечное, всезнающее кивание.
Мы простились, и я, до глубины души тронутый воспоминанием о Вальди, молча удалился через главный зал.
Глава четвертая
Раздался писк.
Поначалу я решил, что это будильник, и в темноте потянулся к нему. Но даже когда я наконец схватил его, хорошенько потряс и прижал к груди, писк не умолк. Я включил лампочку на ночном столике, сел на кровати, сердито засопел и поднял трубку. Немного подумал, затем подал голос.
– Отлично, что я вас застал! – зычно и с омерзительной бодростью прогремело в ухе.
Что это еще за идиот! Я хотел уже злобно швырнуть трубку, однако в голове мало-помалу прояснялось, и я промямлил:
– А-а-а.
Секунду на проводе царило безмолвие.
– Я вам помешал?
– Нет, – ответил я, – просто сейчас половина второго.
– Ночи? О, извините. Может, мне стоит перезвонить позднее?
– Нет, что вы, возможно, я буду уже спать.
– Мне очень жаль. Я не хотел докучать вам.
– Что вы, господин Хафкемайер, все в порядке, уверяю вас.
– Знаете, что я вижу? – внезапно рявкнул Хафкемайер прямо мне в ухо.
Я не знал.
– Вижу начало! Бал-маскарад! Музыка, танцующие пары! Дьявольские личины, шутовские рожи и прочее в этом духе! И единственный человек во всем зале, на котором нет маски! Он один, он стоит неподвижно и все крутится вокруг него: вокруг Лафатера!
Прикрыл глаза – да, теперь я и сам это видел.
– Он лишь наблюдает, понимаете? И вдруг застывает! Его лицо превращается в маску. А дальше титры.
Я кивнул.
– Вы меня слышите?
– Хм, да.
Звучало не так уж плохо. Я пообещал Хафкемайеру все это хорошенько обдумать.
– Вы простужены?
– Нет, почему вы решили?
– Судя по голосу.
– Разве что немного.
Я прокашлялся.
– Вам бы сюда, в Калифорнию. У нас тут сейчас солнце – прямо в окно светит. А внизу море…
Я прислушался, но шума волн не различил. Ни звука. Трансатлантический штиль.
– Ну что ж, выздоравливайте, и удачи вам. Да, еще раз простите за поздний звонок.
Поздний? Скорее уже
Заснуть я уже не мог. И пытаться не стоило. В голове роилось множество мыслей: масса вопросов, которые мне следовало бы задать Хафкемайеру. Последние несколько дней я в изобилии делал заметки касательно лафатеровского проекта; уйма, великое множество вопросительных знаков.
Я лежал в своей постели, бодрствуя поневоле, словно ночной сторож: сна ни в одном глазу, и в то же время совершенно разбитый. Потом лежать на спине уже не стало сил, и я принялся ворочаться с боку на бок, то и дело взбивал свою подушку, томясь между бодрствованием и сном. Из своей зеленой папки я достал маленький листок и вкратце записал на нем пожелания Хафкемайера относительно пролога к фильму.
Внизу, в старом городе, пробили часы на церковной колокольне. Они отсчитали пять ударов, обращая ночь в бегство.
Я встал, плеснул себе пару раз в лицо ледяной водой, оделся и приготовил чашку чаю. Затем, вяло передвигая ноги, побрел к двери.
«Курятник», в котором я обитал, прозвали так потому… что попасть сюда вы могли не иначе как пройдя по наружной лестнице – так называемому насесту. Маленькая двухкомнатная квартирка на втором этаже хозяйственной постройки вполне соответствовала запросам молодых дарований на период их пребывания в Вюлишхайме в качестве стипендиатов.
До меня здесь, по-видимому, ютился некий художник. Имени его я не знал; разобрать его подпись на картинах тоже так и не смог. Но занимался он явно чем-то в высшей степени жутким. По стенам были развешаны плоды его творчества, преимущественно в сиреневых тонах – мрачное напоминание о четырех месяцах, проведенных им под кровом курятника. Серия портретов, по всей вероятности, самого автора. Само по себе название вроде бы безобидное: «Мой взгляд на В». На каждой картине была проставлена дата, а на заднем плане действительно наблюдались некоторые достопримечательности Вюлишхайма: католический храм, ратуша, двойные башни лютеранской церкви…
Стоило, однако, присмотреться повнимательнее, и взору открывалась поистине хронология ужаса! Выражение, искажающее черты художника, становилось все безумнее с каждым следующим полотном. На последнем овал лица был едва ли не зашпаклеван масляной краской, а покрасневшие белки глаз воспаленно горели в черных как ночь впадинах… Примечательно, что на всех картинах неизменно присутствовала бесформенная, черная отметина, она находилась то над головой, а то и прямо на лбу изображенного человека, чем-то напоминая мрачное крыло смерти. Лишь нынешним утром мне предстояло узнать, что именно символизировал этот знак.
Но, говоря начистоту, еще больше досаждали мне многочисленные брызги краски (ох уж мне это
