роскоши, ибо получали тот же паек, что и американские военные. Правда, в деревне наш лагерь имел дурную репутацию. Жители деревни полагали, что нас избивают и морят голодом. Ходили слухи, что в подземелье замка томится Лени Рифеншталь. На самом деле нас водили в замок на допросы, касавшиеся технической стороны ведения войны. В Крансберге собрали самых разных специалистов: почти все руководство моего министерства – по большей части начальников отделов, ответственных за производство оружия и танков; руководителей автомобильной, судостроительной, авиационной, текстильной и химической промышленности и таких конструкторов, как профессор Порше. Правда, следователи к нам заезжали редко, что вызывало недовольство заключенных, ибо все полагали, что, как только из нас выжмут всю информацию, мы окажемся на свободе. Несколько дней провели в замке Вернер фон Браун и его сотрудники. Они рассказали, что уже получили предложения от США и Англии, и даже русские умудрились передать им приглашение через кухонный персонал строго охраняемого лагеря в Гармише.
Чтобы не одуреть от скуки, мы делали утреннюю зарядку, читали друг другу лекции на научные темы, а Шахт как-то поразил нас поэтическими декламациями. Раз в неделю мы устраивали шуточные представления. Все сценки обыгрывали нашу жизнь в Крансберге, и мы часто хохотали до слез.
Как-то утром, в начале седьмого, меня разбудил один из бывших сотрудников: «Я только что слышал по радио, что вас и Шахта будут судить в Нюрнберге!» Это сообщение потрясло меня до глубины души, и я с трудом сохранил самообладание. Хотя я понимал, что, как одно из ответственных лиц режима, должен нести наказание за его преступления, мне поначалу было очень трудно примириться с этой суровой действительностью. Недавно я с трепетом рассматривал опубликованные в газете фотографии камер нюрнбергской тюрьмы и читал, что туда уже привезли некоторых членов гитлеровского правительства. Однако, если моему соответчику Шахту очень скоро пришлось сменить наш приятный лагерь на камеру в Нюрнберге, меня забрали туда лишь через несколько недель.
Хотя эта новость означала, что против меня выдвинуты самые тяжкие обвинения, охранники по- прежнему относились ко мне вполне дружелюбно. Американцы подбадривали: «Вас скоро оправдают, и все забудется». Сержант Уильямс увеличил мой паек, чтобы, как он сказал, я накопил сил для суда, а комендант-британец пригласил меня на автомобильную прогулку. Мы проехались одни, без охранников, по лесам Таунуса, походили пешком, отдохнули под огромным фруктовым деревом. Он рассказывал мне, как охотился на медведей в Кашмире…
Стоял прекрасный, теплый сентябрь. В конце месяца в ворота въехал американский джип – это явились за мной. Сначала британский комендант наотрез отказался выдать меня и согласился, лишь получив приказ из Франкфурта. Сержант Уильямс дал мне на дорогу пакет песочных пирожных и все спрашивал, не надо ли мне еще чего-нибудь из его запасов. Когда я наконец садился в джип, во дворе собрались почти все обитатели замка. Все желали мне удачи, но я никогда не забуду встревоженного выражения добрых глаз британского полковника, когда он прощался со мной.
34. Нюрнберг
В тот же вечер меня доставили в печально известный фильтрационный лагерь Оберурзель близ Франкфурта, где сразу же пришлось выслушать злые шутки дежурного сержанта. Затем мне выдали миску жидкого супа, так что британские бисквиты оказались весьма кстати. Ночью я слушал грубые окрики американских часовых и с тоской вспоминал прекрасный Крансберг, а утром мимо меня под конвоем провели немецкого генерала с усталым, исполненным отчаяния лицом.
Наконец нас погрузили в крытый брезентом кузов грузовика. Мы сидели в невероятной тесноте; среди попутчиков я узнал бургомистра Штутгарта доктора Штрёлина и правителя Венгрии адмирала Хорти. Хотя место назначения не упоминалось, мы прекрасно понимали, что направляемся в Нюрнберг. Путешествие закончилось уже в темноте. Ворота были распахнуты. Мы прошли по тюремному коридору, который несколько недель назад я видел на фотографиях в газете, и не успел опомниться, как оказался запертым в одной из камер. Из окошка в двери противоположной камеры выглянул Геринг и покачал головой[341].
Соломенный тюфяк, рваные грязные одеяла, безразличные охранники – ко всему этому мне теперь приходилось привыкать. Хотя все камеры четырехэтажной тюрьмы были заняты, царила внушавшая суеверный страх тишина; лишь изредка, когда кого-то из заключенных выводили на допрос, лязгали замки. Геринг непрерывно мерил шагами свою камеру, и в дверном окошке с постоянными интервалами я видел часть его необъятной фигуры. Вскоре и я начал расхаживать по камере взад-вперед, а потом кругами, чтобы лучше использовать предоставленное мне тесное пространство.
Около недели меня никуда не вызывали, и я оставался в полном неведении относительно происходящего. Затем наступила перемена, незначительная для обычного человека, но в моем положении – колоссальная: меня перевели на четвертый этаж на солнечную сторону, где и камеры, и койки были получше. Здесь меня впервые посетил начальник тюрьмы, американский полковник Эндрюс. «Очень рад видеть вас», – сказал он. Еще будучи комендантом лагеря в Мондорфе, Эндрюс неукоснительно настаивал на соблюдении строжайшего режима, и в его приветствии я явственно различил издевку. В то же время несомненным облегчением было наличие обслуживающего персонала из числа немецких военнопленных. Повара, разносчики еды и парикмахеры, сами перенесшие тяготы плена, старались всячески помочь нам, когда поблизости не было надзирателей. Они шепотом передавали новости, опубликованные в газетах, подбадривали и желали удачи.
Когда я открывал фрамугу высоко расположенного оконца камеры, мне даже удавалось принимать солнечные ванны. Лежа на расстеленных на полу одеялах, я загорал, пока не ускользал последний солнечный луч. Камера не освещалась, мне не давали ни книг, ни даже газет. Предоставленный самому себе, я был вынужден в одиночку справляться с нарастающей депрессией.
Мимо моей камеры часто проводили Заукеля. Каждый раз, завидев меня, он мрачнел и смущался. В конце концов отперли и мою дверь. Американский солдат, державший записку с моей фамилией и номером кабинета следователя, вывел меня во внутренний двор, и мы спустились по лестницам в залы нюрнбергского Дворца правосудия. По дороге я столкнулся с Функом, видимо возвращавшимся с допроса. Функ выглядел чрезвычайно усталым и подавленным, совсем не таким, как во время нашей последней встречи в Берлине, когда мы еще были свободными людьми. «Вот как мы снова встретились!» – произнес он, проходя мимо меня. Функ был в мятом костюме, без галстука, лицо его приобрело нездоровый землистый цвет. Я подумал, что, пожалуй, произвожу столь же жалкое впечатление. Я уже несколько недель не видел себя в зеркале и не смогу увидеть еще много лет. В одном из помещений я заметил Кейтеля, стоявшего перед американскими офицерами. Он тоже выглядел совершенно подавленным и изможденным.
В кабинете меня ждал молодой офицер армии США. Он любезно предложил мне сесть и начал задавать различные вопросы. По ходу допроса стало ясно, что Зауккель старательно выгораживал себя, сваливая на меня единоличную вину за депортацию в рейх иностранных рабочих. Следователь отнесся ко мне весьма благожелательно и по собственной инициативе составил текст показаний под присягой, в котором разъяснялись все спорные моменты. Я испытал некоторое облегчение, поскольку чувствовал, что со времени моего отъезда из Мондорфа обо мне многое говорили по принципу «возлагай ответственность на отсутствующего».
Вскоре меня вызвал представитель обвинения от США Томас Додд. Он задавал вопросы напористо и агрессивно. Мы часто входили в противоречие. Я не желал поддаваться на угрозы, отвечал спокойно и без уверток, не думая о последствиях, которые подобная прямота могла иметь для моей будущей защиты. Я умышленно избегал упоминания подробностей, которые могли послужить мне оправданием. Только вернувшись в камеру, я осознал, что сам себя загнал в ловушку, и, действительно, большую часть обвинений против меня составили те мои заявления.
И все же тот допрос каким-то образом приободрил меня. Я верил тогда и верю до сих пор, что поступал правильно, когда не выискивал оправданий и не щадил себя. С тревогой и все же с твердым намерением придерживаться выбранного курса я ждал следующего допроса, о котором меня предупредили. Однако американские обвинители меня больше не вызвали, может быть, потому, что моя прямота и искренность произвели на них впечатление. Правда, несколько раз меня весьма формально, но вежливо допрашивали советские офицеры, которых сопровождала стенографистка с ярко накрашенными губами и чрезмерно нарумяненными щеками. Те люди сильно поколебали мое стереотипное представление о русских. После каждого ответа офицеры кивали и приговаривали «так, так», а однажды советский полковник спросил
