Цена нелюбви

Официантка проявила максимум терпения, но «Бейгел-кафе» закрывалось. И пусть распечатка обезличена, зато более разборчива. Я боюсь, что ты лишь мельком проглядел рукописный отрывок. Хотя, заметив «Чатем», ты, наверное, уже не мог думать ни о чем другом, и вряд ли тебя волновали мои чувства к Соединенным Штатам. Чатем? Я езжу в Чатем?

Да. Езжу при каждой возможности. К счастью, эти поездки раз в две недели в исправительное заведение для несовершеннолетних Клаверак втиснуты в такие жесткие рамки часов посещения, что я даже и думать не могу о том, чтобы поехать часом позже или в другой день. Я выезжаю ровно в 11.30, поскольку это первая суббота месяца, и я должна приехать сразу же после второго перерыва на ленч в 14.00. Я не позволяю себе размышлять о том, как страшусь навещать его, или, что еще неправдоподобнее, жду не дождусь. Я просто еду.

Ты удивлен. Ты не должен удивляться. Он и мой сын, а любая мать должна навещать своего ребенка в тюрьме. Невозможно сосчитать мои материнские ошибки, но я всегда следовала правилам. И одной из моих ошибок было то, что я придерживалась буквы неписаного родительского закона. Это выплыло на суде — гражданском суде. Я была потрясена, какой решительной выглядела на газетных фотографиях. Винс Манчини, адвокат Мэри, обвинил меня в том, что во время процесса я регулярно посещала сына в тюрьме, так как ожидала судебного преследования за родительскую небрежность. Он заявил, что я играю роль, притворяюсь. Безусловно, проблема с юриспруденцией состоит в неумении различать тонкости, но Манчини что-то почувствовал. Возможно, в этих визитах был элемент театральности, однако они продолжались и когда никто не наблюдал. Если я и пыталась доказать, что я — хорошая мать, я продолжаю доказывать это, увы, самой себе.

Сам Кевин удивлен моими упорными посещениями, но не могу сказать, что — хотя бы вначале — радовался им. В 1999 -м, в шестнадцать, он еще был в том возрасте, когда подростки смущаются, если их видят с матерью; избитые истины о тинейджерах остаются причинами большинства проблем взрослых, что и горько, и радостно сознавать. В те первые несколько визитов Кевин, пожалуй, видел обвинение в самом моем присутствии, и не успевала я сказать ни слова, как он приходил в ярость. Казалось неразумным, что он злился на меня.

Аналогично, я замечала, что, когда автомобиль чуть не сбивает меня на перекрестке, водитель часто приходит в ярость — кричит, ругается, жестикулирует, — он злится на меня, которую чуть не переехал и у которой было преимущественное право движения. Особенно часто это случается с водителями-мужчинами; такое впечатление, что чем больше они виноваты, тем больше возмущаются. По-моему, эмоциональная причина — если ее можно так назвать — транзитивна: «Из-за тебя я чувствую себя виновным; чувство вины приводит меняв ярость, следовательно, ты меня разозлила». Если бы я тогда понимала первую часть этого доказательства, то, возможно, увидела бы во взрыве возмущения Кевина искру надежды. Однако в то время его ярость просто озадачивала меня. Она казалась такой несправедливой. Женщины более склонны к огорчению, и не только в дорожном движении. Итак, я винила себя, и он винил меня. Я чувствовала себя жертвой группового нападения.

В результате в начале его тюремного заключения мы практически не разговаривали. Я теряла силы, просто сидя перед ним. Он высасывал из меня всю энергию. Я даже не могла заплакать, что в любом случае было бы не очень продуктивно. Минут через пять я хриплым голосом спрашивала, хватает ли ему еды. Кевин недоверчиво таращился на меня, как будто в данных обстоятельствах вопрос был таким же глупым, каким он, собственно, и был. Или я спрашивала: «С тобой хорошо обращаются?», хотя была не совсем уверена в том, что это значит, или действительно хотела, чтобы надзиратели обращались с ним «хорошо». Он небрежно отвечал, что, конечно, они целуют меня перед сном каждый вечер. Я быстро перестала задавать формальные материнские вопросы, и, думаю, мы оба испытали облегчение.

Хотя я быстро перестала строить из себя преданную мать, озабоченную лишь тем, съедает ли сыночек свои овощи, нам все еще приходилось бороться с непробиваемой маской социопата, которую нацепил на себя Кевин. Беда в том, что моя позиция матери, не отрекающейся от сына, что бы он ни натворил, не только крайне унизительна, но и бессмысленна, нелогична, глупа, и я бы ее с благодарностью избежала, но Кевин черпает слишком много поддержки из собственного клише, чтобы так легко меня отпустить. Кажется, будто он все еще стремится продемонстрировать мне, что был в моем доме рабом, которому приходилось мыть посуду, но теперь он знаменитость с обложки «Ньюсуик», чьи инициалы К.К., фрикативное сокращение Кевина Качадуряна — как Кеннет Каунда в Замбии, — с придыханием повторяют дикторы всех главных новостных каналов. Не без его влияния вспыхнули по всей стране призывы ввести телесные наказания и смертные приговоры несовершеннолетним, и ви-чипы, блокирующие телепрограммы для взрослых. Он дал мне понять, что в тюрьме он не хвастливый преступник, а знаменитый монстр, внушающий благоговейный страх своим менее смелым сокамерникам.

Однажды в самом начале (после того как он стал более разговорчивым) я спросила его: «Как относятся к тебе остальные мальчики? Они... они осуждают тебя? То, что ты сделал?» Этот вопрос был самым близким к тому, что я не осмеливалась спросить: «Не бьют ли они тебя? Не плюют ли в твой суп?» Как видишь, поначалу я колебалась, боялась его обидеть. Он страшил меня, физически страшил, и я отчаянно старалась не спровоцировать его на взрыв ярости. Конечно, рядом были тюремные охранники, но и в его школе была охрана, и в Гладстоне была полиция, и чем они помогли? Я больше никогда не чувствую себя в безопасности.

Кевин хрюкнул тем жестким, безрадостным смехом, выдавливаемым через нос, и сказал нечто вроде «Ты шутишь? Они боготворят меня, мамси. В этой тюряге нет ни одного малолетки, который до завтрака мысленно не пришил бы пятьдесят подонков из своей школы. И только у меня одного хватило пороху сделать это в реальной жизни». Когда Кевин упоминает «реальную жизнь», он делает это с той чрезмерной твердостью, с коей фундаменталисты говорят о рае или аде. Как будто он пытается в чем-то себя убедить.

Конечно, мне приходится верить ему на слово, будто вместо того, чтобы стать изгоем, он приобрел мифически грандиозный статус среди хулиганов, которые всего-то угнали машину или пырнули ножом наркодилера-конкурента. Однако я поверила в его авторитет, поскольку как раз в тот день — в своей манере говорить намеками — он признал, что восхищение начало угасать.

Он сказал: «Знаешь, я чертовски устал рассказывать одну и ту же траханую историю», из чего я смогла сделать вывод — обитателям тюрьмы надоело ее слушать. Полтора года — долгий срок для подростков, а Кевин — вчерашние новости. И он уже достаточно взрослый, чтобы понять: одно из различий между «преступником» и средним читателем газет состоит в том, что зеваки могут позволить себе роскошь «чертовски устать от одной и той же траханой истории» и двигаться дальше. Преступники же застревают в бесконечно повторяющейся, старой истории. Кевин до конца своей жизни будет подниматься по лестнице в альков для занятий аэробикой спортзала школы Гладстон-Хай.

Итак, Кевин обижен, и я не виню его за то, что собственное зверство ему уже надоело, или за то, что он завидует способности окружающих от него отвернуться. Сегодня он все ворчал о некоем «шмакодявке» — новом, всего лишь тринадцатилетнем обитателе Клаверака. Ради меня Кевин добавил: «У него пенис размером с «Тутси ролл». Ну, ты знаешь, как у всех малявок. — Кевин помахал мизинцем. — Три за квотер». Затем Кевин с наслаждением объяснил претензии новичка на славу: «Пожилая пара из соседней квартиры пожаловалась, что он слишком громко гоняет диски «Манкиз» в три часа ночи в пятницу. В следующий уик- энд дочь нашла родителей рассеченными от горла до промежности».

— Это ужасно, — сказала я, — не могу поверить, что кто-то еще слушает «Манкиз».

Я удостоилась недовольного фырканья. А потом Кевин сообщил, что полиция так и не нашла внутренности. Средства массовой информации, не говоря уж о фан-клубе мальчишки, ухватились за эту деталь.

— Твой друг развит не по летам, — сказала я. — Пропавшие внутренности... Разве не ты учил меня, что для того, чтобы быть замеченным в этом деле, необходимо добавить обман.

Франклин, вероятно, ты шокирован, но, чтобы зайти так далеко, мне понадобилось почти два года, и наш невозмутимый обмен черными шуточками успешно прогрессирует. Правда, Кевин пока еще не привык к моей выдержке. Я посягаю на его роль. И заставляю его ревновать.

— Вряд ли он настолько умен, — холодно сказал Кевин. — Вероятно, просто посмотрел на те