Цена нелюбви

горошинах, с трудом привыкает к жизни на наковальне. Тем не менее очень жаль, что Мэри не смогла удержаться в рамках безмятежного непонимания. Да, я сознаю, невозможно оставаться вечно озадаченной — слишком велика необходимость понять или по меньшей мере притвориться, что понимаешь, — но я с изумлением обнаружила в своем мозгу оазис счастливого спокойствия. И боюсь, что альтернативная ярость Мэри, ее лихорадочное, фанатичное стремление призвать виновного к ответу — шумное место, создающее иллюзию путешествия и конечной цели только до тех пор, пока эта цель остается недостижимой. Если честно, во время гражданского суда я боролась с желанием отвести ее в сторонку и осторожно обвинить: «Неужели вы думаете, что почувствуете себя лучше, если выиграете процесс?» В конце концов я убедилась, что она нашла бы больше утешения не в победе, а в прекращении слишком незначительного дела о родительской небрежности, чтобы потом лелеять теоретическую альтернативную вселенную, в которой она успешно переложила свои страдания на черствую, безразличную мать, того заслуживающую. Казалось, Мэри не понимает, в чем ее проблема, а проблема не в том, кого наказать и за что. Проблема в том, что ее дочь мертва. При всем моем искреннем сочувствии эту боль невозможно переложить на кого-то другого.

Я легко могла понять заблуждение: если плохое случается, кто-то должен ответить за то, что небезупречны и те, кто считает себя теснимыми со всех сторон агентами зла. То есть, похоже, те же самые люди, что склонны преследовать строителей, не защитивших их от опустошительного землетрясения, первыми заявят, что их сын провалил экзамен по математике из-за синдрома дефицита внимания, но только не потому, что накануне всю Ночь играл в компьютерные игры, а не решал составные дроби. Более того, если в основе этого обидчивого отношения к катаклизму — признака американского среднего класса — лежала бы Крепкая убежденность в том, что плохое просто случается и точка, я бы нашла эту наивность обезоруживающей. Однако, похоже, ожесточенные люди, алчно глазеющие на столкнувшиеся автомобили, глубоко убеждены в том, что плохое не должно случиться с ними. И последнее: ты знаешь, что, наслушавшись в детстве пустой ортодоксальной болтовни, я никогда не была особенно религиозной (к счастью, к моим одиннадцати годам матери уже не хватало смелости пройти до церкви целых четыре Квартала, и она проводила вялые «службы» дома), и все же я удивляюсь скорости, с коей ответственность за все события, от извержений вулканов до глобального потепления, возложили на отдельных членов человеческого сообщества. Сама человеческая Порода является деянием — за неимением лучшего слова — Бога. Лично я поспорила бы с тем, что рождения опасных детей тоже являются деяниями Бога, но именно в этом заключалась наша защита.

Харви с самого начала настаивал на сделке. Ты помнишь Харви Ландсдауна; ты считал, что у него слишком большое самомнение. Это правда, но он рассказывал такие чудесные истории. Теперь он ходит на вечеринки к другим людям и рассказывает истории обо мне.

Харви действительно немного смущал меня, поскольку пытался докопаться до сути. В его кабинете я запиналась и отвлекалась; он возился с документами, намекая, что я понапрасну трачу его время или свои деньги, что одно и то же. Мы не сходились в понимании истины. Он хотел сути. Я же думаю, что добраться до сути можно, только собрав все крохотные недоказательные шутки, произнесенные за ужином: они кажутся бесполезными, пока не собираются в кучу. Может, именно это я и стараюсь сделать здесь, Франклин, ведь, хотя я пыталась найти прямые ответы на вопросы Харви, каждый раз, произнося простые оправдания типа «Конечно, я люблю своего сына», я чувствовала, что лгу и что судья или присяжные разоблачат мою ложь.

Харви было все равно. Он один из тех адвокатов, которые воспринимают закон как игру, и игру не нравственную. Мне говорили, что именно такой и нужен. Харви обожает заявлять, что правота никогда никому не помогала выиграть дело, и у меня даже создалось смутное ощущение, что иметь закон на своей стороне невыгодно.

Конечно, я вовсе не была уверена, что закон на моей стороне, и Харви считал мое отчаяние утомительным. Он приказал мне перестать трястись от ужаса перед репутацией плохой матери, и ему явно было наплевать, действительно ли я была плохой матерью. (Франклин, я была плохой матерью. Я была ужасной матерью. Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь). Его аргументация была чисто экономической, и я понимаю, что именно так решаются многие судебные иски. Он посоветовал заплатить родителям до процесса, ибо это намного меньше, чем могут присудить сентиментальные присяжные. И не было никаких гарантий, что нам возместят судебные расходы, даже если мы выиграем дело. Я с трудом сообразила, что в этой стране, где ты «невиновен, пока не докажут твою вину», любой может обвинить меня в чем угодно, и я лишусь сотен тысяч долларов, даже если обвинение окажется необоснованным. Добро пожаловать в Соединенные Штаты Америки, весело сказал он. Хотела бы я услышать, как ты ругаешься. Харви не интересовало мое раздражение. Он находил этот юридический казус забавным. Не его же фирма начиналась с единственного авиабилета со скидкой.

Задним числом я понимаю, что Харви был абсолютно прав, то есть прав насчет денег. И с тех пор я пытаюсь понять, почему же позволила Мэри вытащить меня в суд вопреки совету адвоката. Наверное, я злилась. Мне казалось, что если я и сделала что-то плохое, то уже была за это наказана. Ни один суд не мог приговорить меня к чему-то худшему, чем эта унылая жизнь в этой убогой квартирке с куриными грудками и капустой, с мигающими галогенными лампочками и тоскливыми визитами в Чатем каждые две недели. Или, пожалуй, еще хуже: к шестнадцати годам жизни с сыном, который, как он утверждал, не хотел видеть меня своей матерью и который почти ежедневно предоставлял мне убедительную причину не хотеть видеть его своим сыном. Тем не менее я должна была убедиться, что, если обвинительный вердикт присяжных не смягчит горе Мэри, более мягкий приговор никогда не умерит моего ощущения соучастия. Должно быть, в значительной мере я руководствовалась безрассудной надеждой на публичную реабилитацию.

Увы, не публичного оправдания я жаждала на самом деле, и, может, именно поэтому я сижу здесь ночь за ночью и пытаюсь вспомнить каждую инкриминирующую деталь. Посмотри на эту жалкую особь: зрелая, счастливая в браке женщина почти тридцати семи лет узнает о первой беременности и чуть не падает в обморок от ужаса. Свою реакцию она скрывает от восхищенного мужа веселеньким сарафанчиком. Благословленная чудом Новой жизни, она предпочитает грустить о недоступном бокале вина и венах на ногах. Она прыгает по гостиной под безвкусную поп-музыку, не думая о своем нерожденном ребенке. В то время, когда она всем сердцем должна постигать истинное значение слова наш, она волнуется лишь о том, будет ли ребенок ее. Даже перейдя грань, за которой давно пора усвоить урок, она все еще нервничает из-за фильма, в коем рождение человека почти отождествлено с появлением на свет огромной личинки. И еще она притворщица, которой невозможно угодить. Она признает, что порхание по земному шару — вовсе не волшебное путешествие, каким она его когда-то представляла, что на самом деле эти легкомысленные странствия стали утомительными и монотонными. Однако, как только ее бродяжничеству начинают угрожать чужие интересы, она восторгается своей прежней, безмятежной жизнью и ах! какими важными проблемами — предоставляют ли до сих пор молодежные гостиницы Йоркшира плиту и холодильник? Самое худшее: еще до того, как ее злополучный сын умудрился выжить в ее негостеприимном чреве, она совершила то, что ты, Франклин, считал отвратительным. Она капризно передумала, как будто дети — просто костюмчики, которые можно примерить дома, покрутиться перед зеркалом, решить: ах, нет, извините, очень жаль, но он мне просто не подходит — и отнести обратно в магазин.

Я признаю, что нарисованный мною портрет не привлекателен, и, раз уж об этом зашла речь, я не могу вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя привлекательной для себя самой или для кого-то другого. За несколько лет до собственной беременности я встретила в баре «Уайт хорс» в Гринвич-Виллидж сокурсницу из колледжа в Грин-Бей. После колледжа мы ни разу не общались, но стоило мне с ней поздороваться, как она, только что родившая первенца, начала изливать на меня свое отчаяние. Рита, с аккуратной фигуркой, широкими плечами и коротко стриженными черными кудряшками, в физическом смысле была привлекательной женщиной. Без всякого поощрения с моей стороны она расписала, как безупречна была ее фигура до беременности, как ежедневный тренинг с отягощением «Наутилус» вознес до небес все ее физические показатели вплоть до соотношения жир / мышцы и насыщения крови кислородом благодаря улучшению сердечной деятельности.

А затем просто ужасная беременность! «Наутилус» пришлось прекратить, и теперь она совершенно не в форме, едва делает один сед, не говоря уж о тройке