Цена нелюбви

сочетании с ирландской бледностью придавало ей сходство с эксгумированным трупом. Поэтому я не спешила обвинять ее в притворстве. Я осторожно спросила, не возникли ли у нее проблемы с парнем или с родными в Кэррикфергюсе, не тоскует ли она по Северной Ирландии. «Тоскую по Северной Ирландии, — скривилась она, — шутите?» И я вдруг осознала, что сама она стала шутить очень редко.

Ее неожиданные выходные причиняли мне огромное неудобство, поскольку, согласно новой логике наших отношений — твое зыбкое положение свободного художника против очевидной незыблемости моего поста хозяйки компании, — именно я оставалась дома. Мне не только приходилось переносить совещания или проводить их по многосторонней телефонной связи, но каждый лишний день, проведенный с нашим драгоценным сыночком, нарушал мое хрупкое внутреннее равновесие. К вечеру я не только проникалась неослабным ужасом Кевина перед собственным существованием, я становилась, по выражению нашей няни, чокнутой. И только с помощью этого невыносимого лишнего дня в неделю мы с Шивон — сначала молчаливо — начали понимать друг друга.

Очевидно, дети Господа должны принимать его чудесные дары без раздражения, ибо сверхъестественное терпение Шивон явно поддерживалось лишь катехизисом. Никакая лесть не могла вырвать из нее причину того, что приковывало ее к постели каждую пятницу, и я попыталась пожаловаться сама.

— Я ни капельки не сожалею о своих путешествиях, — начала я как-то ранним вечером, когда она готовилась уходить, — но очень жаль, что я так поздно встретила Франклина. Я не насытилась четырьмя годами, проведенными только с ним вдвоем. Наверное, здорово встретить спутника, когда тебе чуть за двадцать. Жизнь без детей может даже слегка наскучить, и после тридцати вы готовы к переменам и с радостью ждете ребенка.

Шивон проницательно посмотрела на меня, и, хотя я ожидала увидеть порицание в ее взгляде, уловила лишь неожиданную настороженность.

— Вы же не хотите сказать, что не радовались Кевину.

Я поняла, что момент требует поспешных заверений, но не смогла их выдавить. В грядущие годы я время от времени буду сталкиваться с подобными ситуациями: неделю за неделей я безошибочно буду делать и говорить то, что от меня ждут, пока не упрусь в стену. Я буду открывать рот, но так и не смогу выдавить: «Какой чудесный рисунок, Кевин», или «Если мы вырвем цветы из земли, они умрут, а ты же не хочешь, чтобы они умерли, правда?», или «Да. Мы очень гордимся нашим, сыном, мистер Картленд».

— Шивон, — неохотно сказала я. — Я немного разочаровалась.

— Я знаю, Ева, я плохо работала...

— Не в тебе. — Я подумала, что она прекрасно поняла меня и нарочно неправильно истолковала мои слова. Не следовало обременять эту девушку моими тайнами, но что-то словно подталкивало меня. — Все эти вопли и отвратительные пластмассовые игрушки... Я не совсем понимаю, что я себе представляла, но точно не это.

— У вас наверняка была послеродовая...

— Как ни называй, я не чувствовала счастья. И Кевин не кажется счастливым.

— Он дитя!

— Ему больше полутора лет. Ты знаешь, как люди обычно воркуют: «Он такой счастливый ребенок!» Ну, раз так, значит, бывают и несчастливые дети. И ничего из того, что я делаю, положения не меняет.

Она с неоправданной сосредоточенностью возилась с сумкой, укладывая в ее глубины свои немногочисленные пожитки. Она всегда приносила книжку, чтобы почитать, пока Кевин спит, и я наконец заметила, что она месяцами убирает в сумку один и тот же томик. Я бы поняла, если бы то была Библия, но это была всего лишь воодушевляющая брошюрка — тонкая, с уже запачканной обложкой, — а ведь Шивон говорила, что обожает читать.

— Шивон, я ничего не понимаю в детях. Я никогда особо не общалась с малышами, но я надеялась... Ну, что материнство проявит другую сторону моей натуры. — Я заметила еще один ее мимолетный взгляд. — Не проявило.

Шивон поежилась:

— Вы когда-нибудь говорили с Франклином о своих чувствах?

Я хмыкнула:

— Тогда нам пришлось бы что-то предпринимать. А что?

— Вы не думали, что первые два года самые тяжелые? Что потом станет легче?

Я облизнула губы.

— Я понимаю, что это прозвучит не очень-то красиво. Однако я ждала эмоционального вознаграждения.

— Но только отдавая, вы что-то получаете взамен.

Она пристыдила меня, хотя тогда я об этом не подумала.

— Я отдаю ему все свои выходные, все свои вечера. Я даже отдала ему своего мужа, которому теперь интересно говорить только о нашем сыне, а из дел — катать коляску взад-вперед по Бэттери-парку. В ответ Кевин злобно на меня смотрит и не выносит моих прикосновений. Насколько я могу сказать, он почти ничего не выносит.

Разговор нервировал Шивон; это была домашняя ересь. Но похоже, мои слова как-то затронули ее, и она не могла больше подбадривать меня. Так что вместо того, чтобы расписывать восторги, ожидающие меня, как только Кевин подрастет, она мрачно сказала:

— Да, я понимаю, о чем вы.

— Скажи, пожалуйста, Кевин... реагирует на тебя?

— Реагирует? — Я впервые услышала в ее тоне сарказм. — Можно и так сказать.

— Когда ты сидишь с ним днем, он смеется? Гукает от удовольствия? Спит? — Я осознала, что до сих пор не осмеливалась спрашивать ее об этом, а теперь пользуюсь ее щедростью.

— Он таскает меня за волосы, — тихо сказала она.

— Но все дети... они не понимают...

— Он дергает очень сильно. Он уже достаточно взрослый и понимает, что мне больно. И еще, Ева, тот чудесный шелковый шарф из Бангкока. Он разорвал его в клочья.

Бум! Бум! Кевин проснулся и застучал по металлическому ксилофону — твой подарок, — увы, не проявляя никаких признаков музыкального слуха.

— Когда он наедине со мной, — сказала я, пытаясь перекрыть шум, — Франклин называет это капризом...

— Он выбрасывает из манежа все игрушки, а потом кричит и не умолкает, пока не положишь их обратно, а потом снова их выбрасывает. Вышвыривает их.

Б-Бэнггг-БЭНГ! БУМЦ! БЭНГ! Б-Б-Бэнг-бэнг-бэнг- бэнг-бэнг! Жуткий грохот, из которого я заключила, что Кевин протиснул ксилофон между прутьями кроватки.

— Безнадежно! — с отчаянием воскликнула Шивон. — Когда он сидит за столом в своем высоком стульчике, он так же швыряется колечками, кашей, крекерами... Вся еда оказывается на полу, и, хоть убейте, я не понимаю, откуда он берет силы!

Я коснулась ее руки.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, откуда у тебя берутся силы.

— Ааааа... Ааааа... Ааааааааааааааа... — завелся Кевин, как бензокосилка.

Мы с Шивон переглянулись.

— Ааааааааа! УУУУУУУ! УУУУУУУУУУ!

Мы не сдвинулись с места.

Шивон вздохнула:

— Наверное, чувствуешь по-другому, когда это твой ребенок.

— Да, — согласилась я. — Совсем по-другому.

— УУааУУУУаа! УУааУУУУаа! УУааУУУУаа! УУааУУ- УУаа I