Цена нелюбви

— Вот он! — нараспев сказала учительница у двери в туалет для девочек... и ахнула.

Думаю, ты подзабыл те истории, так что позволь мне освежить твою память. В его группе была темноволосая девочка Виолетта, которую я, вероятно, упоминала раньше, поскольку она задела меня за живое. Она была тихой, застенчивой, пряталась за юбками мисс Фабрикант, и я очень долго уговаривала ее назвать мне свое имя. Виолетта была довольно хорошенькой, но, чтобы это обнаружить, требовалось тщательно приглядеться, чего большинство людей не делало. Они не могли пробиться взглядом сквозь ее диатез.

Это было ужасно. Ее ручки и ножки и — хуже всего — ее лицо были покрыты чешуйчатыми лепешками, красными и шелушащимися, и иногда корки трескались. Ее кожа была похожа на змеиную. Я слышала, что состояние кожи ассоциируется с эмоциональными расстройствами; может, я была предрасположена к фантастическим предположениям, поскольку все время думала, не подвергается ли Виолетта плохому обращению, не разводятся ли ее родители. В любом случае каждый раз, как я ее видела, в сердце что-то обрывалось и хотелось ее обнять. Я никогда не желала нашему сыну таких страшных пятен, но это было то душераздирающее несчастье, которого я добивалась от доктора Фульке: какая-то временная болезнь, которая излечится, но успеет возбудить во мне ту самую бездну сочувствия, какую возбуждала Виолетта, чужой ребенок.

У меня экзема была лишь однажды, на голени, но этого достаточно, чтобы представлять, как чудовищно она чешется, слышала, как ее мама шепотом просила не расчесывать, и думала, что в тюбике, всегда застенчиво торчащем из ее кармана, был крем от зуда. Если это было лекарство, то оно не помогало экзема становилась только хуже. И все эти мази против зуда эффективны только при жестком самоконтроле. Виолетта иногда мучительно проводила ногтем по корке и тут же хватала себя за руку, как будто набрасывала поводок.

Когда мисс Фабрикант ахнула, я тоже подошла к двери. Кевин стоял спиной к нам и что-то нашептывал. Я распахнула дверь пошире, он умолк и отступил. Перед раковинами стояла Виолетта; глаза закрыты, руки скрещены, пальцы вцепились в плечи. Выражение ее лица я могу описать как блаженство. Я уверена, что мы не возражали бы против столь заслуженного этой несчастной девочкой облегчения, если бы она не была покрыта кровью.

Я не хочу преувеличивать. После того как мисс Фабрикант с визгом оттолкнула Кевина и бумажными полотенцами обтерла Виолетту, оказалось, что ссадины не так страшны, как нам показалось. Я держала ручки Виолетты, пока учительница промокала полотенцами ее конечности и лицо, отчаянно пытаясь навести хоть какой-то порядок до прихода ее матери. Я попыталась стряхнуть белые чешуйки с ее темносинего свитера, но они будто приклеились. И уж точно не было времени смывать пятна крови с кружевных носочков и сборчатых белых рукавчиков. Виолетта разодрала бляшки поверхностно, но они были по всему ее телу, и, не успевала мисс Фабрикант промокнуть неяркое розовато-лиловое или пламенеющее пурпуром пятно, как оно начинало пузыриться и мокнуть снова.

Послушай: я не хочу опять затевать этот спор. Я готова признать, что Кевин до нее не дотрагивался. Насколько я видела, она разодрала себя сама без всякой помощи. Кожа зудела, и девочка поддалась, и, смею сказать, ощущение вонзающихся в жуткую красную корку ногтей было изумительным. Мне показалось, что она словно мстила кому-то или подсознательно чувствовала, что успешное хирургическое вмешательство избавит от чешуйчатого плена.

И все же мне никогда не забыть выражения ее лица; в нем было не простое наслаждение, но освобождение, более дикое, более примитивное, почти языческое. Она знала, что потом будет больно, она знала, что делает только хуже, она знала, что мама разозлится, и именно это понимание, озарявшее ее лицо, придавало даже пятилетней девочке несколько непристойный вид. Она готова была принести себя в жертву этому восхитительному удовольствию, и к черту последствия. Ну, получились очень гротескные последствия — кровь, жжение, слезы по возвращении домой, безобразные черные ссадины в грядущие недели — похоже, именно это было сутью ее удовольствия.

В тот вечер ты рвал и метал.

— Итак, маленькая девочка расцарапала себя. Какое отношение это имеет к моему сыну?

— Он был там! Эта бедная девочка раздирала себя на куски, а он ничего не делал.

— Ева, он не ее воспитательница, он — ребенок!

— Он мог позвать кого-нибудь, не так ли? До того, как все зашло слишком далеко!

— Возможно, но шесть лет исполнится ему только в следующем месяце. Откуда ему знать, что делать в таких случаях, или как он мог понять, что все зашло слишком далеко, когда она всего лишь чесалась. И все это никак не объясняет, почему Кевин, судя по его виду, весь день шлепает по дому, облепленный дерьмом!

Редкая обмолвка. Обычно ты говорил какашки.

— Памперсы Кевина воняют из-за Кевина, потому что именно из-за Кевина Кевин до сих пор ходит в памперсах. — Выкупанный разъяренным отцом, Кевин уже сидел в своей комнате, но я старалась говорить как можно громче, чтобы он меня слышал. — Франклин! Мое терпение лопнуло! Я накупила кучу детских книг о том, как ходить на горшок, а Кевин заявляет, что они глупые, потому что написаны для двухлеток. Франклин, предполагается, что мы должны ждать, пока он заинтересуется! Зачем ему интересоваться, если мама всегда его вымоет? Сколько мы еще будем это терпеть? До колледжа?

— Ладно, я согласен, у нас проблема с закреплением навыка. Его внимание...

— У нас не проблема, Франклин. Мы воюем. И наши войска разбиты. У нас кончаются боеприпасы. Наши фланги опрокинуты.

— Давай разберемся. Это твоя новая теория приучения к горшку? Пусть слоняется по дому в собственном дерьме и размазывает его по нашему белому дивану? Это воспитание? Или наказание? Мне почему-то кажется, что твоя новейшая терапия связана с безумным возмущением по поводу чесотки другого ребенка.

— Он подзуживал ее.

— О, перестань ради бога.

— Она терпела зуд и никогда не расчесывала свою экзему. И вдруг мы находим ее в ванной комнате с ее новым дружком. Он навис над нею и подзуживает ее... Боже, Франклин, видел бы ты ее! Она напомнила мне тот ужастик шестидесятых, где какой-то наркоман содрал кожу с рук, поскольку думал, что под нею кишат жуки.

— Ты описываешь это ужасное зрелище, и тебе не приходит в голову, что оно могло травмировать Кевина? Что, может, его необходимо успокоить, поговорить с ним, а не наказывать, заставляя ходить в собственном дерьме? Господи, детей отбирают у родителей и помещают в приемные семьи за меньшее.

— Как бы мне повезло, — пробормотала я.

— Ева!

— Я пошутила!

— Что с тобой происходит? — в отчаянии воскликнул ты.

— Он не был «травмирован», он был чертовски доволен собой. Когда мы ехали домой, его глаза сверкали. Я не видела его таким самодовольным с того момента, как он распотрошил торт, который ты принес ему на трехлетие.

Ты плюхнулся на край нашего непрактичного белого дивана и обхватил голову руками; я не могла присоединиться к тебе, поскольку другой конец все еще был измазан дерьмом.

— Ева, я тоже на пределе. — Ты помассировал виски. — Но не из-за Кевина.

— Это угроза?

— Это не угроза.

— Тогда что это?

— Ева, пожалуйста, успокойся. Я никогда не разрушу нашу семью. — Было время, когда ты сказал бы: «Я никогда не брошу тебя». В твоем более нравственном заявлении была некая твердость, в то время как зароки в вечной преданности любимой, как известно, ненадежны. Вот я и