— Значит, он забывает закрывать дверь, — вяло ответил ты.
— Он не забывает. Он ждет, пока я пойду в кухню за чашкой кофе, чтобы точно увидела его на обратном пути в кабинет. Он делает это нарочно. И... э... громко.
— В его возрасте я, пожалуй, отрывался три раза в день.
— Перед своей матерью?
— За углом, за дверью. Мне казалось, что это тайна, но уверен, она знала.
— За дверью, — повторила я. — Дверь. Это важно. — Господи, эта бритва сегодня здорово забилась щетиной. — Зная, что я увижу... я думаю, это его возбуждает.
— Ну, как бы ты ни старалась относиться к этому, у каждого свои странности.
— Ты не... хм... ты не понимаешь. Я знаю, что он это делает. У меня нет проблем с тем, что он это делает, но я не желаю участвовать. Это неуместно. — Слово, вошедшее в моду. Скандал с Моникой Левински разразился всего месяц назад, и президент Клинтон вскоре назовет их отношения
— Так сделай ему замечание. — Полагаю, заступничество тебя утомило.
— А если бы Селия мастурбировала перед тобой? Ты бы поговорил с ней или предпочел, чтобы поговорила я?
— И что, по-твоему, я должен ему сказать? — устало спросил ты.
— Что мне неловко.
— Нечто новенькое.
Я плюхнулась в кровать и схватила книжку, хотя читать не могла.
— Просто скажи, чтобы он закрывал эту чертову дверь.
Напрасные хлопоты. Да, ты доложил, что выполнил мою просьбу. Я представила, как ты сунул голову в его комнату и произнес что-то веселое и заговорщическое, например: «У тебя волосы вырастут на ладони», древняя страшилка, которую Кевин вряд ли понял, а потом, держу пари, ты бросил нечто супербеззаботное: «Только помни, что это дело личное, хорошо, парень?» — и пожелал ему спокойной ночи. Но если бы даже ты вступил в долгую, пылкую, суровую дискуссию, то просто дал бы ему понять, что он меня достал, а в отношениях с Кевином это всегда означало ошибку.
В общем, на следующий же день после вашего «разговора» я возвращаюсь в кабинет с чашкой кофе и слышу красноречивое хрюканье. Я молю Бога, что мое послание принято к сведению, и между мной и расцветающей мужественностью моего сына будет, по крайней мере, тонкий, но благословенный деревянный барьер. Я думаю: кроме гардеробных, во всем этом проклятом доме только четыре или пять дверей, и следует ими пользоваться. Однако, когда я делаю следующие два шага, уровень шума пробивает границу приличий.
Я прижимаю теплую чашку кофе ко лбу, чтобы успокоить нахлынувшую головную боль. Я замужем девятнадцать лет, я знаю, как устроены мужчины, и у меня нет причин бояться. Но под настойчивые тихие стоны из ванной я снова чувствую себя десятилетней девочкой, которую мать-затворница гоняет с поручениями по городу, которой приходится идти через парк, где по кустам прячутся мальчишки постарше с расстегнутыми ширинками. В своем собственном доме я чувствую себя объектом насмешек и нервной, загнанной жертвой. И — теперь я могу сказать тебе это — я дико злюсь.
Я собираю в кулак все свое мужество, как в те далекие дни, когда возвращалась домой, стараясь не бежать и тем самым провоцировать погоню. Я не иду по коридору на цыпочках, а марширую, стуча каблуками. Я подхожу к детской ванной комнате. Дверь, естественно, нараспашку, и я вижу нашего первенца во всем его половозрелом великолепии вплоть до россыпи прыщей на заднице. Широко расставив ноги и выгнув спину, он расположился под углом к унитазу так, чтобы я могла видеть его пурпурный член, сверкающий тем, что я сначала приняла за желе, но, благодаря серебристой обертке на полу, поняла, что это несоленое масло. И тогда же я впервые узнала, что у моего сына выросли тонкие, необычайно прямые лобковые волосы. Хотя большинство мужчин выполняет это упражнение с закрытыми глазами, Кевин глаза приоткрыл, чтобы бросить через плечо на свою мать лукавый, сонный взгляд. Я, в свою очередь, свирепо уставилась прямо на его член — вряд ли я сделала бы это в парке, скорее отвела бы глаза, поскольку отросток столь невпечатляющий, что остается только удивляться, из-за чего столько шума. Я подошла и захлопнула дверь.
По коридору прокатился сухой смешок. Я протопала в кухню. Кофе пролился мне на юбку.
Ты, должно быть, удивляешься, почему я просто не ушла? Ничто не мешало мне схватить Селию, пока у нее еще оставался один глаз, и вернуться в Трибеку. Я могла бы оставить вашу тесную компанию: тебя с твоим сыном и тот ужасный дом. В конце концов, все деньги принадлежали мне.
Вряд ли ты поверишь, но мне это просто не приходило в голову. Вероятно, я так долго вращалась на твоей орбите, что прониклась твоим пылким убеждением: счастливая семья не может быть мифом, а если и может, то лучше умереть, цепляясь за прекрасное, но недостижимое, чем в пассивном, циничном смирении угрюмо думать, что ад — это другие люди, связанные с тобой родственными узами. Я ненавижу перспективу поражения; если, вынашивая Кевина, я подняла брошенную мною же перчатку, терпеть Кевина на постоянной основе — гораздо более серьезное испытание. В моем упорстве, возможно, был и практический аспект. Кевину было почти пятнадцать. Он никогда не заговаривал о колледже, ни словом не обмолвился о своем взрослом будущем; ни разу не проявил ни малейшего интереса ни к одной профессии и, насколько я знала, все еще цеплялся за желание жить на пособие, высказанное в пятилетием возрасте. Однако теоретически наш сын мог покинуть дом через три года. Следовательно, останемся только ты, я и Селия, и тогда-то посмотрим на твою счастливую семью. Те три года уже почти прошли, и они оказались самыми длинными в моей жизни, но тогда у меня не было дурных предчувствий. И может, это покажется тебе слишком простым объяснением, я любила тебя. Я любила тебя, Франклин. Я и сейчас тебя люблю.
Тем не менее я чувствовала себя как в осажденной крепости. Моя дочь наполовину ослепла, мой муж сомневался в моем душевном здоровье, а мой сын издевательски тыкал свой намазанный маслом пенис мне в лицо. Усугубляя ощущение круговой осады, Мэри Вулфорд выбрала именно тот момент для своего первого возмущенного визита в наш дом — и последнего, если подумать, поскольку в следующий раз мы встретились в суде.
Тогда она еще была очень тоненькой, ее волосы, уложенные в строгую прическу, были черными до самых корней, так что я и не подозревала, что они крашеные. Даже для соседского визита она разоделась в костюм от Шанель. На лацкане респектабельно поблескивала скромная, но дорогая брошка-веточка. Кто бы подумал, что через каких-то три года она будет шаркать по «Гранд юнион» в Найаке в мятой юбке и кофте и разбивать сырые яйца в тележке другой женщины.
Она коротко представилась и, несмотря на холод, отклонила предложение войти. «Моя дочь Лора — красивая девочка, — сказала она. — Матери всегда так считают, но я верю, что ее привлекательность очевидна и остальным. С двумя важными исключениями: она сама и этот ваш юноша».
Я хотела успокоить ее, мол, мой угрюмый сын не в силах увидеть ничью привлекательность, однако почувствовала, что это всего лишь преамбула. Звучит недобро, учитывая, что всего через год мой сын убьет ее дочь, но боюсь, я сразу же невзлюбила Мэри Вулфорд. Ее движения были резкими, глаза бегали, словно подгоняемые каким-то постоянным внутренним смятением. Однако некоторые люди холят собственные несчастья, как другие балуют маленьких породистых собачек гусиным паштетом. Я сразу увидела в Мэри одну из тех, кто «выискивает проблему». По-моему, пустая трата детективных способностей. Я по собственному опыту знаю, что большинство настоящих проблем находит тебя само.
— Последний год или около того, — продолжала Мэри, — Лора пребывает в уверенности, что она слишком толстая. Она страдает, хотя никакого избыточного веса нет и в помине. Я уверена, что вы читали об этом болезненном состоянии. Она пропускает приемы пищи, прячет свой завтрак в мусорном ведре или лжет, что ела у подруги. Слабительные средства, диетические таблетки... достаточно сказать, что все это очень опасно. В прошлом сентябре она так похудела, что попала в больницу и лежала под капельницей. Она точно вырвала бы иглу, если бы за ней круглосуточно не следили. Вы понимаете?
Я пробормотала что-то сочувственное, почти как обычно, когда выслушивала подобные истории, хотя именно в тот раз я не могла не думать о том, что и моя дочь лежит в больнице... и не потому — я была в этом абсолютно уверена, — что сотворила с собой какую-то глупость. Кроме того, на родительских собраниях я наслушалась рассказов Карен Карпентер, слишком часто выливавшихся в хвастовство. Казалось, что престижного диагноза «анорексия» жаждали не только ученицы, но и их матери, вечно
