Однажды днем, а может быть, и ночью…

возившихся внизу людей с лопатами для уборки снега и ломами для колки льда.

Из окна отеля он мог разглядеть фонтан, в котором в 1938 году, когда Гитлер объявил о вступлении Австрии в состав Третьего рейха, венцы от восторга купались голыми.

За оконным стеклом этот город, вечный источник его разочарований и страха, скуки, любви и тоски, а между ним и этим городом за стеклом тонкая решетка из прочного металла, наверно, чтобы нельзя было выброситься.

В Вене он побывал на последнем собеседовании в министерстве на Бальхаусплатц, а потом должен был лететь в Гавану, чтобы подготовить там визит делегации австрийских писателей. Ему предстояло повсюду сопровождать их и снимать для архива.

Кроме Фридерики Майрёкер[38] и Эрнста Яндля[39], он не знал никого в списке, который изучил вместе с министерским советником Смолкой. А потом улетел.

II

1

Он хотел пробыть там по крайней мере месяца три. Для начала в отеле «Инглатерра».

Преисполненный симпатии к кубинцам и кубинской революции, Франц приземлился в аэропорту Хосе Марти. Виски тоже подогрел эту симпатию.

Имя Фидель звучало как-то по-особенному, но Кастро был назван всего-навсего в честь святого Фиделиса Зигмарингенского, давным-давно убитого разъяренными крестьянами-кальвинистами в захолустном Чуре[40], а в девятнадцатом веке причисленного папским министерством пропаганды веры к лику святых и объявленного святым заступником этого диоцеза Вселенской Римской католической церкви; в честь Фиделиса, святого покровителя контрреформации и всех контрреволюционеров. Правда, Фиделис был причислен к лику святых лишь после смерти, тогда как Фидель Кубинский еще при жизни, да к тому же канонизировал себя сам. Кто знает, может быть, Кастро полагал, что обязан хранить верность своему имени, словно поклялся быть достойным своего небесного заступника.

«Единственное, в чем я до сих пор твердо уверен, — так это в том, что не уверен, что же мне больше нравится: пальмы или морозные цветы на окнах», — думал Франц. Подлетая к Гаване, он смотрел в иллюминатор, на котором только что отцвели морозные цветы, самолет был старенький, словно из той далекой эпохи, когда двойные рамы и центральное отопление еще не лишили его возможности любоваться морозными цветами на окнах квартиры на Штубенринг, и тут увидел первую пальму, высокую и величественную. В это мгновение он вспомнил о писателе, которого ему однажды пришлось фотографировать, — тот подписывал свой толстенный роман «Тоска» — книгу о ста самых красивых пляжах в мире.

От Кубы Франц ожидал многого. Он думал, что сможет еще раз начать все заново. Но потом стал подозревать, что жизнь его не задалась с самого начала, а не только сейчас.

Не задалась с самого начала… Не задалась с самого начала…

Как и в детстве, Франц засыпал в самых неподходящих местах, ненадолго, на секунды. В мире, где ему выпало жить, слова-стимулы «ложь», «лжец», «лгать», «врать» неизбежно и настойчиво погружали его сознание в некое подобие тягостного сна, так что он на мгновения переставал различать, где он: здесь или там, в Вене или на Кубе. То ли это мечтательность, то ли шизофрения… Если бы Франц был святым, богословы стали бы утверждать, что он обладает способностью находиться одновременно в двух местах. Большинство психиатров сказало бы, что он обнаруживает легкую склонность к шизофрении. Ведь психиатрам только дай сон, так они примутся его анализировать и что-нибудь в нем да найдут. По их мнению, сновидения существуют только для того, чтобы переработать дневные впечатления. В представлении психиатров человек — это машина. Машина, которую исследуют психиатры. Психиатры обслуживают эти машины, как автомеханики. Теперь, в Гаване, Франц думал, что до сих пор жил как-то по инерции, ни в чем до конца не разобравшись и уж точно не переработав ни одного впечатления.

Это произошло на пляже имени Патриса Лумумбы, на западной окраине города, собственно, даже и не на пляже, а на узкой полоске песка у моря, куда разрешалось приходить и кубинцам, которым был закрыт доступ на большинство пляжей и на все без исключения острова. Франц знал, что на этот убогий, засыпанный мусором и осколками раковин клочок земли у моря, по которому нельзя ходить босиком, кубинцы приходят, чтобы вглядываться в далекую Америку под неусыпным надзором людей в униформе, с автоматами и переносными рациями.

У него были все основания полагать, что началась его вторая весна. Разве он только что не прочитал в самолете свой гороскоп, где было написано, что вскоре ему предстоит встреча, которая изменит всю его жизнь? Все еще раз начнется сначала. С яблока, с Адама и Евы. Вот только яблок здесь нет. И снега, который превратил бы тебя и меня в зимнюю сказку.

Это было начало декабря. Какая-то женщина, проходя мимо, спросила: «How are you?»[41]Франц, уже успевший в тот день порядком об этом поразмыслить, так и не придя ии к каким выводам, поднял глаза и почувствовал, что вопрос застает его врасплох. И сразу понял, что эта женщина может сделать с ним все что угодно, и страстно захотел оказаться в ее власти. Он уже сдался, внутренне согласившись с тем, что эта женщина отныне будет вертеть им, как хочет. Это по- прежнему было в его характере. Куда ему до любого бразильского уличного торговца. А тем более до водителя-дальнобойщика, перевозящего свиней из Польши в Роттердам.

How are you?

Откуда ему знать.

Он не умел сопротивляться по-настоящему, ну просто не умел. Но и жить в гармонии с миром тоже не умел.

Собственно, он всегда хотел только одного — жить в ладу с собой и с миром. «Веди себя как профессионал! — наставлял он себя, а потом добавлял: — Не упусти ее!» Она улыбалась так, что он просто не в силах был и не хотел сопротивляться.

«Мне ничего от тебя не нужно, я только хочу помочь тебе и вот спрашиваю, что подарить тебе и твоей матери: туфли, лекарства, еще что-нибудь или, может быть, дать немного денег?» — думал он, вроде бы движимый любовью к ближнему, а на самом деле одолеваемый самыми прекрасными и самыми непристойными образами и картинами, в которых только может исповедаться католик. Путь от того, что в голове, к тому, что в штанах, был очень короток, да что там, расстояние практически отсутствовало.

Но Франц не знал наверняка, что ей нужно. Вначале их разделял океан. Недоразумения, когда она говорила одно, а имела в виду что-то совсем другое. Когда он говорил одно, а имел в виду… Именно культурный барьер приводил к тому, что он не мог понять, кто она, а она не могла понять, кто он… Она же не проститутка. А он не святой. И не турист в поисках сексуальных развлечений. Он просто чего-то искал. Только что прочитал свой гороскоп и не поверил в него. Он все еще хотел спасти если не весь мир, то по крайней мере одного человека. Может быть, присутствие этой женщины делало его, нерешительного и робкого, одновременно и святым, и развратником. И если бы она оказалась прекрасной грешницей, то он принял бы в ней участие, как Мармеладов и другие персонажи Достоевского, испытывавшие жалость и сострадание к падшим женщинам, женился бы на ней и ввел бы ее в высшее общество Вены. Перед его внутренним взором немедленно предстала картина: они выходят из церкви Святого Креста, она в белом, с букетом в руках,[42] и он теперь навеки принадлежит ей. Франц никогда не умел отделять свою тоску от похоти. Одно переходило в другое.

Вскоре он сказал, что она всегда может на него рассчитывать. Он и в самом деле так думал и в мечтах уже видел себя у банковского окошечка в отеле «Севилья», где получал для нее доллары по кредитной карточке. Хватит и на витамины, и для ее матери. И на новый топ. Для начала сто долларов. На Кубе это составляло полугодовую зарплату. Но это вовсе не означало, что он платит ей, как клиент проститутке. Может быть, он готов был уверить себя в том, что хочет помочь ей из чистых