спутницу на всю жизнь, и готов был сделать для нее все, пожертвовать всем, так он любил ее.
И вот он все сделал и всем пожертвовал, но не такой представлялась ему эта жертва.
Он опять пожал плечами.
- Я доведу дело до конца.
Он заметил, как расширились ее глаза, словно она опять испугалась.
Она сказала хриплым голосом:
- Боже… что ты хочешь сделать еще?
- Я позвоню в полицию. В конце концов, - он запнулся, но после паузы произнес: - там лежит труп.
Она едва заметно вздрогнула. Нахмурившись, отвела взгляд. Медленно, не глядя на мужа, сказала:
- Вальтер, ты сделал что-то ужасное. Я никогда не представляла себе… - На мгновение она сжала губы, чтобы не дать выхода нахлынувшему вновь чувству, и продолжала, глядя в пол: - Нет, я не представляла себе… Такого - нет… И я не могу думать о том, что ты любил меня, что ты меня…
Ее взгляд бегло скользнул по нему. Он почувствовал, что она опять полна ужаса, даже, может быть, отвращения.
Но это был и правда лишь беглый взгляд, это было бегство. По ее голосу он слышал, что она сдерживала себя, чтобы он ничего не заметил, когда она говорила:
- Но теперь, теперь, когда это случилось… и ничего не изменить, ничего не поправить… лучше не станет, если ты явишься с повинной. А хуже вполне может стать.
Это звучало невразумительно. Марану почудился проблеск чувства.
Он сказал твердо:
- Я не могу оставить его лежать там.
Об этом она не думала; это вряд ли могло прийти ей на ум. Он понял это по выражению ее глаз. Она молчала; она пыталась увидеть комнату, где так часто бывала, пыталась увидеть мертвого, застреленного. То, что она увидела, было, вероятно, ужасно. Она вскочила и метнулась к окну и там принялась судорожными движениями растопыренных пальцев растирать себе виски.
Маран попытался изобразить хладнокровие. Он сказал:
- Кроме того, я не хочу, как какой-то убийца…
Она резко повернулась к нему и крикнула:
- А ты и есть убийца!
Он не подал виду, будто слышал ее слова, и продолжал:
- …как убийца, мучиться страхом, манией преследования, мало ли чем. Нет. Не будем тянуть! - И, направляясь к книжной полке, где стоял телефон, прибавил: - Да и зачем? Я тебе сказал тогда, что в тебе… - Он хотел сказать: смысл моей жизни, но сейчас эти слова показались ему мелодраматичными, и он не произнес их. Он пробормотал: - …что ты для меня - все.
Окно у нее за спиной было серым от дождя; ее силуэт вырисовывался на фоне окна; выражения ее глаз не было видно.
Сейчас он чувствовал в себе деловитую собранность. он остановился у телефона.
- В здешнюю полицию?.. - Он повернул голову к ней. - Будут лишние неприятности, лишние волнения. Этот Биферли. Сплетни в таком городке… - Он вздохнул, взял телефонную книжку и подошел к другому окну - зажигать свет ему не хотелось (только не видеть ее глаз!), - чтобы в сером сумраке погасшего дня разобрать помер. - Я позвоню в комиссию по убийствам. В Байрейт. Или в Нюрнберг. - И как бы самому себе: - Что разумнее, в Байрейт или в Нюрнберг?..
Нерешительно листая справочник, он услышал ее голос. Сначала он не понял, что #769; она говорит, так поглощен он был предстоявшим ему делом. Но его насторожил ее тон: голос звучал совсем не как обычно, не тихо и мягко и не вкрадчиво, а нарочито четко, словно она училась отдавать приказания. Все еще держа тяжелый справочник, он поднял голову, но взглянул не на жену, а в окно.
- …уже много лет ты твердишь, что любишь меня как безумный. Это правда, ты исполнял любую мою просьбу, ты был… - она запнулась, потом ее голос заторопился: - так великодушен, что я и ждать-то не смела… - Она снова умолкла. - Но будь что будет! В первый раз я серьезно прошу тебя, не звони! Никто не видел тебя! Никто не узнает! Пройдут годы! Постепенно мы сможем это забыть. - Она замолчала.
Он испытующе смотрел на нее. Она все еще стояла у другого окна; тем временем стало так темно, что уже нельзя было разглядеть, подтверждает ли выражение ее лица мелькнувшую у него мысль. Он почувствовал в руке тяжесть телефонного справочника. Положил его на полку между двумя книгами, но не захлопнул.
Дождь шумел по-прежнему. Он невольно подумал, что нечеткие следы на гравии, на газоне скоро и вовсе станут неразличимы.
- Боюсь, - сказал Маран, - что это твое желание я не смогу выполнить.
Она ответила, не отходя от серого окна:
- Кому будет от этого польза, если тебя навсегда или на десять лет посадят в тюрьму? Ведь я, Вальтер, я осталась бы здесь совсем одна.
Стемнело настолько, что Маран уже не мог найти нужный номер. Для этого пришлось бы зажечь свет. Зажечь свет ему было страшно.
Желтый «опель-рекорд» стоял возле гаража. Маран против обыкновения не поставил машину в гараж.
Дождь пошел сильнее. Машина застыла. Он попробовал погудеть, но это ему не удалось. Тогда он попытался привести в движение «дворники». Они походили на щупальца жука, и казалось, будто он хочет постучаться ими куда-то, чтобы его впустили. Но и с «дворниками» ничего не вышло. Получился лишь унылый, скребущий звук. Так он стоял и мерз, а дождь лил не переставая, лил на газон, и газон набухал, как губка.
В доме, в маленькой вилле, были освещены два окна. Их свет тускнел в густой пелене проливного дождя, которая обволокла здание.
Глава вторая
- Скоро полночь, - вздохнул, подавляя зевоту, ассистент Грисбюль. - Хотел бы я знать, почему люди доставляют нам столько хлопот, стреляя друг в друга, вешаясь, отравляясь. Они думают, что с чем-то покончили, но ни с чем не покончено. Расхлебывать приходится нам.
Комиссар уголовной полиции Гроль взглянул на молодого человека с неудовольствием. Такие речи ему не нравились. Ему вообще не нравился этот молодой человек. Он не одобрял его прически под Брехта, не одобрял его нездоровой бледности, не одобрял костюма, болтавшегося на его слишком узкой фигуре. Разве такой вид должен быть у ассистента уголовной полиции?
Он хотел что-то сказать, однако промолчал. Он вдруг почувствовал, что постарел: с чего бы он к полночи так устал? Он поглядел на фаянсовую кофейную чашку: на ней были некрасивые потеки от гущи. Он потер ладонью свою могучую лысину, даже помассировал ее. Часто это помогало, сейчас не помогло; он просто до смерти устал. Он подавил вздох и вытащил свое массивное тело из деревянного кресла. Никаких бумаг на письменном столе больше не было. Он удовлетворенно хмыкнул.
Грисбюль помог ему надеть пальто, старое, потертое драповое пальто, зеленовато-выцветшее. Гроль никак не мог расстаться с этим пальто. Надевая его, он всегда чувствовал себя этаким лихим охотником, хоть и знал, что он уже почти старик и горбится при ходьбе. Он оправил воротник и угрюмо спросил:
- А вы что? Не идете?
