было бы интересно узнать отношение Гиммлера к данному вопросу в принципе, а в частности конкретно — какова его оценка памфлета «Дер Унтерменш».
Гиммлер умело уклонился от прямого ответа. Он сказал, что обеим сторонам следует избегать обобщений. В памфлете речь шла о человеческих созданиях при коммунистической системе, которые угрожают России не меньше, чем Германии. Сам факт данной встречи доказывает, что никто не считает недочеловеками всех русских. В каждом народе есть некоторое количество таких, однако в Советском Союзе они стоят у власти, тогда как в Германии их помещают в концентрационные лагеря. Он как раз и желает помочь Власову все поменять местами и в России. Он хотел бы знать, будет ли русский народ, по мнению Власова, считать генерала освободителем, если как раз это он и сделает.
Власов не стал ограничиваться только настоящей ситуацией. Среди всего прочего он заметил, что объявленная Сталиным Отечественная война, с помощью которой он теперь пытается спасти коммунистическую систему, носила прежде какой угодно, только не национальный характер. Еще до немецкого нападения на СССР в июне 1941 г. Сталин замышлял в конце 1942 г. вторжение в Юго-Восточную Европу, нацеливаясь на Румынию, Болгарию и Дарданеллы. План этот основывался на ленинской теории империалистической войны, в соответствии с которой в конфликте между капиталистическими государствами Советский Союз должен ударить по той из сторон, которая выйдет победительницей, — в данном случае по Германии. Никто не ожидал нападения немцев так рано, а потому они легко разгромили не до конца свинченную и налаженную советскую военную машину. Это отчасти объясняет крупные победы немцев на начальном этапе. Хотя он (Власов) и признает выдающиеся достижения немецких солдат, он считает себя обязанным сказать, что теми путями, какими немцы ведут войну, выиграть ее они не в состоянии. Советский режим можно свалить только политическими, но никак не военными средствами. Однако немцы ведут войну по старым, империалистическим шаблонам — то есть как чисто завоевательную.
Сталин ожидал и боялся того, что немцы ударят «с другого бока». Он почти открыто радовался — и одновременно удивлялся — тому, что видел, а затем призвал к Отечественной войне. Приди немцы как освободители, а не как завоеватели, правительство Сталина давно бы рухнуло. Но он (Власов) пребывает в уверенности, что даже и теперь массы русских людей еще можно поднять на борьбу против диктатуры Сталина, появись сейчас единая Русская освободительная армия; самим же немцам, если те провозгласят освободительные лозунги, уже никто не поверит. Вот по этой причине формирование такой армии есть самая насущная потребность сегодня. Он располагает достаточным авторитетом, чтобы возглавить ее, поскольку является не действующей в безвоздушном пространстве никому не известной темной лошадкой из эмиграции, а одним из самых известных генералов Красной Армии, фамилию которого слышали все ее солдаты и офицеры. Он не перебежал к немцам, но попал в плен, очутившись в безвыходном положении.
В одиночестве скитаясь по лесам в Волховском котле и позднее, беседуя с такими же, как он, военнопленными, он пришел к осознанию, что Сталин олицетворяет несчастье России и что его можно и нужно свергнуть с помощью русского народа. Вот поэтому он и выразил готовность сотрудничать с немцами, особенно после того, как познакомился со многими из тех из них, кто одобрял его планы. Он даже не может перечислить, сколько раз с тех пор, как было принято решение, его постигали разочарования.
Не дрогнув ни единым мускулом лица, Гиммлер выслушивал слова, которые прежде давно бы уже привели к взрыву гнева. Напоминание Власова о своей победе под Москвой, доктрина о славянских недочеловеках, грубые политические промахи немцев, невозможность одолеть Россию военными средствами и, наконец, высказанная точка зрения, что только Россия, освобожденная от сталинского режима, способна спасти Германию, — никто прежде не осмеливался вот так с маху выложить Гиммлеру подобные аргументы. То, что Власов озвучил их в такой час, говорило о его уверенности в себе и внутренней независимости.
Гиммлер поинтересовался тем, какую оценку даст Власов военной обстановке. Власов объяснил, что советская система, как любая совершенно негибкая общественная структура, имеет свои слабые места и что она может быть крайне уязвимой. Появление крупных, выступающих единым фронтом русских национальных сил теперь станет сюрпризом для Сталина. Германия располагает живой силой для русской армии — более чем миллионом человек, большая часть которых уже служит в существующих небольших по численности вооруженных формированиях. Если объединить их, одновременно заключив союз между немцами и временным русским национальным правительством, можно будет добиться поворота в войне.
Гиммлер коснулся трудностей с обеспечением вооружением, особенно тяжелым, а также последствий, которые повлечет за собой быстрый вывод из боевых действий русских частей, уже находящихся на фронте там, где не хватает людей немцам. Как бы то ни было, он обещал создать армейский корпус и другие части. Он уже консультировался с Гитлером и Йодлем. Власов может считать себя главнокомандующим Русской освободительной армией в звании генерал-полковника, обладающим дисциплинарными полномочиями и правом назначать офицеров на должности вплоть до полковничьих. Для назначения на более высокие командные посты он должен подавать ходатайства в управление личного состава немецкой армии.
Власов, располагавший очень точными и свежими статистическими данными, вновь настаивал на немедленном выводе всех русских частей из-под управления немцев и передаче под его командование. Он также требовал снятия запрета на переговоры с представителями сепаратистских меньшинств под опекой Розенберга и подчинения всех этих групп ему. Он заявил о желании принять концепцию устройства России как федеративного государства в качестве основы для открытия таких переговоров. Окончательное формирование русского государства можно будет завершить на основе данных референдума. В настоящее время сепаратисты предоставляют советской пропаганде массу козырей в политической борьбе. Было бы самым лучшим вариантом создать единое германское ведомство, наделенное властью быстро и окончательно решать все вопросы (касающиеся русских).
Затем разговор коснулся русских рабочих в Германии, которых Власов рассматривал как ресурс живой силы (для армии). Гиммлер возразил, указав на то, что от высвобождения большого количества рук пострадает военная промышленность. Вместе с тем он признал, что совершается довольно мало актов саботажа, особенно если принять во внимание, в каких, к сожалению, тяжелых условиях живут эти люди. Он бы приветствовал усилия Власова в русле повышения их политической активности.
Власов предложил вариант отдать их (рабочих из числа граждан СССР) под власть русского правительства. Они, безусловно, стали бы работать лучше и с большей охотой; при русской администрации повысилась бы и дисциплина. Гиммлер заметил, что было бы лучше, если бы Власов сосредоточил силы на улучшениях, скажем, в плане пищевого довольствия, условий быта и т. д. Данные усилия послужили бы росту его же популярности. Власов с этим согласился.
Гиммлер закрыл дискуссию выражением уверенности, что не видит причин в ближайшем же будущем не начать действовать в направлении решения оговоренных проблем. После формирования освободительной армии и русского альтернативного правительства Власов будет представлен Гитлеру на официальной церемонии. Гиммлер утвердил Крёгера на его посту как политического представителя с дополнительными полномочиями в вопросах практической координации. Крёгеру предстояло работать в тесном взаимодействии с Главным управлением СС в сфере экономических вопросов, а кроме того, тесно сотрудничать с д’Алькеном по части проблем психологической войны.
После завершения совещания все присутствующие приступили к еде и повели непринужденную беседу. Гиммлер задавал вопросы о профессиональном прошлом Власова, о его деятельности в Китае, о битве за Москву, выражая особый интерес в отношении импровизаций, на которые приходилось пускаться Советам. Когда он спросил, почему провалился заговор Тухачевского, Власов ответил, что Тухачевский совершил ту же ошибку, что враги Гитлера, — он не принял в расчет массы. Власов ушел в 3 часа дня. Гиммлер затем коротко поговорил с д’Алькеном и Элихом. Власов явно произвел на него благоприятное впечатление, и он заверил, что сдержит данное обещание. Однако Власов был и остается русским, а потому с ним надо быть начеку. Он попросил д’Алькена приглядывать за ним и тотчас же сообщать о любых неожиданных поворотах в развитии событий.[168]
Поначалу Власов горел оптимизмом. Он и его сподвижники считали, что делом наипервейшей необходимости является создание единой армии и некоего правительственного ядра, представлявшего освободительное движение, что дало бы им основу для переговоров с западными державами после краха национал-социализма. Участвовавшие в предприятии Власова немцы действовали быстро и энергично. По просьбе Гиммлера, д’Алькен побывал у шефа Гестапо Мюллера, который, как следовало опасаться, мог попытаться помешать реализации новой политики, и поставил его в известность о решениях Гиммлера. Д’Алькен сказал, что все это будет иметь свои последствия и для Гестапо и что Гиммлер просил его провести соответствующие приготовления. Зная об особой позиции д’Алькена, Мюллер выразил ему свое неодобрение схемой предстоящих действий, но, раз Гиммлер отдал такой приказ, он подчинится. Затем д’Алькен беседовал с Кальтенбруннером, который поначалу слушал скептически, а потом вдруг произнес:
— Теперь я смотрю на это дело по-другому. Замысел действительно грандиозный! — В конце встречи он добавил: — Слушаю вас и почти готов разделить ваш оптимизм.[169]
В начале ноября д’Алькен серьезно заболел и оставался не у дел до февраля 1945 г. Данное обстоятельство означало утрату одного из главных двигателей всего предприятия. Однако и он не смог бы «пробить» все необходимое; и вообще, глядя в ретроспективе, трудно понять оптимизм д’Алькена.
Вместе с тем немецкая военная промышленность работала тогда с полной отдачей, и, принимая во внимание глубокое понимание психологической обстановки на советской стороне, д’Алькен полагал, что появление на фронте крупного войскового соединения под началом Власова окажет решающее воздействие на события.
Тем временем, пока д’Алькен вел переговоры с Мюллером и Кальтенбруннером и приступал к переориентации пропагандистской деятельности своего полка, Бухардт занимался созданием единого штаба РСХА для связи с Власовым, набирая персонал из отделов и подотделов СС и СД. Новая группа получила независимый статус айнзацкоманды (оперативной группы). Она называлась «Специальной айнзацкомандой «Восток» и занимала место рядом с возглавляемым Крёгером штабом связи СС. Впоследствии между главами заинтересованных ведомств — Шиллингом, Олендорфом и Мюллером — возникли ожесточенные раздоры по поводу назначения начальника новой связной группы. Однако в итоге им стал Бухардт как инициатор проекта.[170]
Для окружения Власова личность такого начальника имела огромное значение. Чем больше русские приходили к выводу, что Гиммлер и Гитлер их обманывают, тем чаще позволяли они себе давать волю антинемецким настроениям. Если бы СД сообщила об этом, весь проект мог бы с треском провалиться. Одним благоприятным фактором являлась готовность сотрудничать друг с другом Бухардта и Крёгера, которые многие годы дружили и разделяли взгляды по поводу «восточной политики» рейха. А работать приходилось в обстановке крайней напряженности, что, в общем-то, неудивительно, принимая во внимание натянутый характер отношений между РСХА и Бергером.
Раздражительность и непредсказуемость Бергера была показана его реакцией на донесение о том, что некий унтер-офицер РОА позволял себе злобные высказывания в адрес вероломных немцев в зале ожидания на вокзале Берлина. Он будто бы грозил:
— Погодите, вот будет у нас своя армия, мы разнесем их на куски!
Бергер хотел тут же сообщить об этом Гиммлеру и прикрыть всю «лавочку Власова». Крёгеру пришлось немало потрудиться, чтобы успокоить его и убедить в том, что выходка какого-то унтер-офицера, который просто позволил себе распустить язык, не имеет такого уж большого значения.
Вместе с тем, несмотря на обещания Гиммлера, никаких изменений в «восточной политике» так и не происходило. Как не было ясно, насколько полно информирован в отношении происходящего Гитлер. Результатом становилась всеобщая неуверенность, которая мешала Крёгеру принимать необходимые политические и административные меры. Обстановка еще больше осложнялась нараставшим хаосом в верхах, когда один нацистский руководитель нередко отменял приказы другого. Ну и, конечно, невероятная инертность гражданской и военной бюрократии, которая оказалась не в состоянии справиться с делами, которые не вписывались в обычную рутину.
Гауляйтер Эрих Кох запретил любые упоминания о деятельности Власова в Восточной Пруссии и потребовал разоружить восточные части на ее территории. Гиммлер не сделал ни шагу, чтобы вмешаться. Розенберг — все еще не расставшийся с замыслами разделения России и считавший, что он один стоит во главе проекта Власова, — вызвал Крёгера и упрекнул его во вмешательстве в дела своего министерства, а потом еще пожаловался на это Гиммлеру и Борману.
Отношение самого Гиммлера тоже не претерпело фундаментальных изменений, как показывает его замечание Бергеру, что-де, если затея с Власовым вызывает столько раздражения уже в самом начале, он, пожалуй, прикроет все дело.[171] Его мелочность и оппортунизм еще отчетливей проявились, когда он вызвал для обсуждения необходимых шагов, которые предстоит предпринять, генерала Кёстринга. Несмотря на противодействие Бергера, Крёгеру ранее удалось заручиться одобрением Гиммлера того, чтобы контроль над армией Власова вверили не СС, а Вермахту. Крёгер считал, что Вермахт располагает лучшими специалистами и большими техническими возможностями, кроме того, СС стали бы обузой для освободительного движения как в политическом плане, так и пропагандистском.[172] Согласие Гиммлера на подобное предложение было более чем удивительным, поскольку он, как и все нацистские руководители, после событий 20 июля особенно не доверял Вермахту.
— Намерения армии были плохи, — заявил он 3 августа на совещании гауляйтеров в Позене.
Гиммлер даже не представлял себе количества восточных добровольцев. Когда Кёстринг сказал, что общее число их достигает 800–900 тысяч человек, он был просто поражен. Никто ничего подобного ему не говорил — стоило из-за чего взволноваться! Вместо того чтобы увидеть в данном факте готовность русских к сотрудничеству с немцами, он перепугался. Сначала надо создать две дивизии, потом еще, однако… он должен поговорить с фюрером. В общем, можно подытожить: во всей своей сложности проблема целиком до конца никогда так и не обсуждалась и не обдумывалась.
