Гроте и Дюрксен в деталях обрисовали ему политическую обстановку и постарались убедить его в том, что он лучшим образом послужит своей стране путем поддержки здравомыслящих элементов в немецком руководстве. Попросив время на обдумывание, Зыков в течение тридцати шести часов подготовил доклад о структуре и принципах организации советской экономики, сделав особый упор на то, что касалось производства вооружения. Данные его не шли в сравнение с тем, что немецким офицерам разведки когда-либо приходилось читать. Перед ними был рапорт специалиста, располагающего огромным запасом информации, причем эксперта, обладающего поразительной способностью анализировать имеющиеся сведения. Спустя неделю он представил «Организационный план практической мобилизации русского народа на борьбу со сталинским режимом». Он продемонстрировал точные знания существующих условий и психологической ситуации в Советском Союзе и подтвердил правильность направления мышления тех, кто объединился вокруг Штауфенберга, Гелена и Гроте. Зыков также считал важным поначалу поставить во главе русской оппозиции режиму генерала Красной Армии, популярность которого строилась бы целиком на его реальных достижениях на поле боя. Он был убежден, что такой человек найдется, едва лишь Германия проявит готовность вступить в честный альянс с русскими. Если же данное условие будет соблюдено, падение сталинского режима станет лишь вопросом времени.
Зыков — никогда не повышавший голоса, ухоженный человек среднего роста со смуглым лицом — едва переступил сорокалетний рубеж. Он быстро оказался в центре маленького круга единомышленников. Люди восхищались его умом и уважали его, однако по-настоящему нравился он лишь немногим. Его превосходство было уж очень очевидным, а его энциклопедические знания — просто поразительными, между тем ответы на неподобающие вопросы — слишком резкими, а сам он как личность — чересчур неприступным. Как ни странно, с холодным разумом в нем сочеталась романтическая чувствительность. Этот выдержанный, всегда владевший собой интеллектуал был художественно одаренным человеком, способным наизусть безошибочно цитировать поэтов. Он неохотно заговаривал о своем прошлом, но, несмотря на его умение тщательно скрывать подробности о себе, одно было несомненным: против Сталина выступал представитель интеллектуального потенциала революционной России.
Родившийся в Одессе в семье небогатого торговца, Зыков уже на ранней стадии завязал контакты с революционной интеллектуальной элитой. Он был лично знаком с Лениным и другими вождями революции, одним из первых получил орден Красного Знамени и быстро продвинулся с поста главного редактора провинциальной газетки в Узбекистане до помощника Николая Бухарина, главного редактора «Известий». Женившись на дочери наркома образования А. Бубнова, Зыков оказался вхожим в высшие партийные круги. Иногда он выступал по вопросам истории литературы. Когда Бухарин и Бубнов пали жертвами чисток, он тоже получил три года исправительных работ в Сибири. В 1940 г., однако, его восстановили в партии и назначили в политические структуры Красной Армии, одним словом, он стал комиссаром.[52] Такова вкратце была история жизни убежденного социалиста, который и не скрывал, что, мечтая о будущей России, мечтает о России социалистической.
Данное обстоятельство, а также отторжение эмиграции «первой волны» ставило его в обособленное положение по отношению к прочим врагам Сталина, особенно к НТС. На почве различия взглядов он не раз и не два сталкивался с Казанцевым, между ними разгорались жаркие споры, однако последний тем не менее не мог не признавать выдающихся способностей Зыкова. Гроте и Дюрксен тоже ценили возможность сотрудничать с ним. Гроте успокоил подозрения СС в отношении того, что Зыков мог оказаться коммунистическим агентом, замечанием на тот счет, что Советы едва ли бы стали задействовать для таких целей политического комиссара еврейской наружности.
Сам же Зыков не признавал, но и не отрицал того, что он еврей. Как-то в компании за карточным столом и выпивкой один из участников игры напрямую спросил его об этом. Зыков задумался, а потом спокойно произнес:
— Не стоит рассуждать о подобных вещах во время игры. Вот доиграем и поговорим.[53]
Он так и не пояснил, какую же игру имел в виду: игру в карты или же другую игру — игру с жизнью и смертью, в которую играл каждый день.
К моменту приезда Власова Зыков находился в Берлине уже несколько месяцев. Обитатели особого изолятора до хрипоты обсуждали возможности свержения ненавистного режима сталинской диктатуры, однако надежды на то, что на них когда-нибудь всерьез обратят внимание, все уменьшались и уменьшались. С появлением Власова стало казаться, что можно будет, наконец, добиться перелома. Сознавая, сколь значительным может стать его выход на авансцену событий, они ожидали его с нетерпением. После же первых бесед с ним никто уже не сомневался, что он обладает качествами, столь необходимыми в создавшемся положении. Пролетарий по происхождению, Власов не был замешан ни в каких неблаговидных деяниях, пользовался популярностью в армии и умел говорить убедительно. Вряд ли самый последний солдат в Красной Армии поверил бы в то, что он стал врагом Сталина из оппортунизма. Власов почти естественно занял место в центре этого небольшого круга обитателей дома на Виктория-Штрассе, хотя поначалу, что характерно, он лишь только слушал и наблюдал.
Но вот, наконец, и он начал говорить — рассказывать о своей жизни, о встречах со Сталиным, о битве на Волхове, в процессе этих бесед как бы отстраняясь от пережитого. Взглянув на перенесенное им другими глазами, он смог трезво оценить опыт, чего был не в состоянии сделать еще несколько недель тому назад. Он без труда сошелся с Зыковым в отношении политических планов. Взаимодействие с этим человеком, знания которого, работоспособность и исключительную одаренность в области пропаганды и психологической стратегии он немедленно оценил, стало для Власова плодотворным во многих аспектах, и при этом оно не вело к умалению его собственных дарований и независимости.
Через некоторое время Штрикфельдт смог отправить в дом на Виктория-Штрассе еще одну личность, которой суждено было сыграть ключевую роль в окружении Власова, — генерал-майора Василия Федоровича Малышкина. Если для того, чтобы в общих чертах охарактеризовать Зыкова, годилось слово «интеллектуал», Малышкин представлял собой своего рода синоним понятия «идеальный штабной офицер». Он был сильным, жизнерадостным человеком, излучавшим заразительный оптимизм и обладавшим кипучей энергией. Сын бухгалтера из Новочеркасска, Малышкин увлекся революцией, будучи неисправимым молодым идеалистом в форме унтер-офицера, он вступил в партию и после выпуска из военного училища сделался профессиональным солдатом. Когда Малышкин занимал пост начальника штаба Сибирского военного округа, его командующего, Великанова, арестовали и расстреляли в связи с «делом Тухачевского». Вскоре после этого арестовали и самого Малышкина. В течение месяцев его так энергично «допрашивали», что несколько раз без сознания отправляли в камеру. Однако он обладал железным здоровьем и несгибаемой волей, что помогло ему пережить страшные времена и не подписать «признания». В итоге, просидев четырнадцать месяцев, он был освобожден и отправлен в санаторий на поправку здоровья. Затем ему разрешили работать по специальности, и он стал преподавателем в военном училище. Начало войны Малышкин встретил на должности начальника штаба 19-й армии, в составе ее он и служил, когда угодил в плен к немцам под Вязьмой.
Малышкин страстно ненавидел большевизм — ненавидел его потому, что режим уничтожил все мечты, которые он связывал с революцией. Не мог он забыть и унижений, вынесенных во время заключения. У Малышкина быстро сложились добрые отношения с обитателями дома на Виктория-Штрассе. Он любил читать стихи Есенина, с которым некогда дружил и который говорил ему, что Малышкин читает его стихи лучше, чем он сам.
Еще находясь в Виннице, Власов после обсуждения темы с Штрикфельдтом и с полковником бароном фон Ренне написал первое воззвание с призывом встать на борьбу с режимом Сталина. ОКХ намеревалось использовать в ставке фюрера факт создания документа в качестве «подтверждения» того, какой эффект могли бы произвести слова фигуры подобной Власову на военнослужащих Красной Армии. Донесения с подтверждением успешности листовки поступили уже после их прибытия в Берлин. Реакция превзошла все ожидания — количество перебежчиков возросло очень значительно; все они интересовались Власовым и хотели встретиться с ним.[54] На основании такого успешного начала Гроте с одобрения ОКХ решился на следующий шаг. Теперь ему требовалось принципиальное согласие Власова возглавить освободительное движение и армию. После нескольких дней переговоров и обсуждений с Штрикфельдтом и Гроте Власов согласился. Однако он выдвинул условие, что данная операция должна носить не просто пропагандистский, но и политический характер.
Поскольку преждевременное раскрытие планов могло поставить под угрозу весь проект, на начальном этапе предлагалось сформировать комитет освобождения и армию под руководством Власова. Решающим аргументом служило то соображение, что лишь Власов, человек известный всей России, может выступать в качестве главы движения. Организаторы надеялись, что в итоге удастся добиться от политического руководства одобрения создания оппозиционного режима, гарантий независимости и делегирования властных полномочий на оккупированных территориях гражданской администрации. Тем временем Власов, Зыков и Малышкин набросали текст обращения.
Они с нетерпением ожидали ответа из ставки фюрера. Идея казалась столь логичной, столь нетерпящей возражений, столь естественно необходимой, суливший полной успех, что инициаторы предприятия — невзирая на прошлый негативный опыт — не могли и помыслить о том, что их предложения встретят отказ. Все это показывало, как плохо они понимали ход мыслей Гитлера. Случилось, с их точки зрения, необъяснимое — проект отвергли.
Мартин и Гроте повторяли атаку снова и снова, но всякий раз без успеха. Начертанные лиловым пером резолюции Кейтеля говорили одно и то же: «Пропаганда — пожалуйста и сколько хотите. Политика же не есть дело армии, такова установка фюрера. Даже и речи быть не может!» И, в конце концов, последовало раздраженное: «В дальнейшем подобные предложения запрещаются!»
Так прошел октябрь. В начале ноября Гроте удалось еще дважды «пропихнуть» служебные записки Кейтелю через полковника фон Веделя, возглавлявшего отдел пропаганды ОКВ. В обращениях чуть ли не с мольбой настоятельно повторялась мысль о необходимости использовать уникальную возможность. Но Кейтель решительно оборвал Веделя и «окончательно и бесповоротно» запретил использовать такого рода приемы. Наконец, офицерам пропаганды пришлось признать, что казавшееся им продиктованным свыше решение вовсе не выглядит таким для ставки фюрера, что продолжать осаждать его просьбами бесполезно и что планы их рассыпаются в прах, разбившись о тупое непонимание Гитлера и его окружения. Он оставался верен своим основополагающим решениям и не собирался отказываться от покорения и колонизации России, а посему было бы нелогичным подхлестывать у народа национальное самосознание, поскольку в итоге любое правительство и армия, созданные под знаменем противодействия сталинскому режиму, повернутся против Германии, как только осознают, что цель ее не освобождение, а порабощение русских.
Кейтель — единственная ниточка, связывавшая Вермахт с Гитлером, — был примитивно мыслящим человеком, начисто лишенным хоть какого-нибудь политического чутья, он не только ничего не сделал для поддержки начинаний Вермахта, но еще и «сыпал соль на раны», нанесенные ему отказами Гитлера. В любом случае, Кейтелю не хватало твердости, чтобы отстаивать перед Гитлером собственное мнение. Он превратился в высокого военного чиновника, автоматически выполнявшего волю Гитлера и не имевшего на него какого бы то ни было влияния. Впрочем, и ОКВ действовало не самостоятельно, а всего лишь служило совещательным органом — военным штабом при Гитлере. Зависимость Кейтеля от Гитлера была до такой степени прочной, что он не рисковал вступаться даже за самых высокопоставленных офицеров. Он отлично понимал собственную слабость и однажды признался генералу Вестфалю: «Так вот, знаете ли, и становишься швалью».[55]
Особенно в сложившемся положении страдал Штрик-Штрикфельдт. Что должен был он теперь говорить Власову? Как объяснить ему все происходившее? Лишним доказательством личной храбрости и бескомпромиссной преданности принятому решению Мартина, Гроте и Штрикфельдта служит то, что они не переставали искать путей, надеясь достигнуть цели если не напрямую, то обходными путями. Между тем они оказались не в состоянии уяснить для себя то, что «восточная политика» являлась по своей сути неотъемлемой составляющей идеологии национал-социализма, а потому любые их попытки были обречены на провал изначально.
Подполковник барон фон Рённе, глава III секции отдела иностранных армий Востока, как-то спросил Штрикфельдта, почему тот все это делает, зачем подвергает себя такой опасности. Штрикфельдт ответил, что, во-первых, чувствует себя обязанным перед богом и своей совестью, во-вторых, потому, что это политически верно, и, в-третьих, потому, что он уважает и высоко ценит русский народ и хочет помочь ему избавиться от большевизма. На что Рённе с присущей ему способностью смотреть в корень проблемы отозвался так: «Первое сегодня неприменимо, второе верно, а третье — предательство, — после чего с играющей на губах улыбкой подытожил: — Но вы, безусловно, правы». [56]
Власов сделал свои выводы из известий, которые в итоге докатились до него, хотя он был просто не в состоянии оценить весь размах катастрофы. Его пугала мысль о том, что кто-то может воспользоваться его именем, что его могут толкнуть на путь, который приведет как его самого, так и проект к верной гибели. Штрикфельдт, чувствовавший смятение и недоверие Власова, не стал пытаться приукрашивать ситуацию. В то же время он упорно держался намерения не сдаваться — считал, что борьбу за изменение «восточной политики» необходимо продолжать.
Штрикфельдт обрисовал новый план, разработанный им, Мартином и Гроте. Поскольку в настоящий момент не представлялось возможным создать комитет и освободительную армию, им следует по меньшей мере сделать вид, что такая перспектива реальна. И в самом деле, освободительное движение уже существовало — те миллионы, которые изъявляли готовность с оружием в руках сражаться против советского правительства, разве они не сила? Декларация, возвещающая о создании комитета освобождения и армии, пусть и не отражающая действительного положения дел, сможет подхлестнуть к действиям массы на местах и создать такую ситуацию, игнорировать которую долго не сможет даже Гитлер. До сего момента они
