заламывались, становились торчком. Влетит ему от Колесникова, это точно. Хомяков принялся сгребать бумаги в пачку, но тут его внимание привлек бесцветный твердый конверт, что выпал из общей кучи. Хомяков подобрал конверт, внутри которого виднелось вложение — несколько полос твердого картона. Он завел в конверт пальцы и выудил содержимое. Полос оказалось пять. К каждой из них прильнула шторка папиросной бумаги. Хомяков откинул шторку и увидел аккуратный ряд подклеенных почтовых марок. Голубого, розоватого и кофейного цветов. На каждой вырисовывался одинаковый женский профиль с короной в высоко зачесанных волосах… Тут же лежал толстый обрез, на котором четкие удлиненные буквы начертали слова: «Сей пакет вручен мне Государем Императором для Хранения в делах канцелярии. Министр Императорского двора, граф Фридерикс».
Хомяков поднял голову, вслушиваясь в стоялую тишину хранилища. Тяжело перевалившись на колени, он спокойно, даже с какой-то медлительной неохотой расстегнул пуговицы полосатой фланелевой рубашки и, оттопырив полу пиджака, уложил пакет с марками за пазуху.
Глава третья
1
Последней, со своей кружкой и свертком, вошла Нина Чемоданова и села в простенке между окнами, под красочным календарем с призывом хранить деньги в сберегательной кассе.
— Явилась наконец, — проворчала заведующая отделом использования Анастасия Алексеевна Шереметьева, пышногрудая особа с прямым армейским затылком, подпирающим короткую стрижку крашеных волос. — В следующий раз ждать тебя не будем.
— Клиент задержал, — оправдывалась Чемоданова. — Дед-краевед.
— Забелин, что ли? — спросила Шурочка Портнова, гостья из отдела хранения.
— Он самый. Александр Емульяныч. Я ему намекаю, обед, дескать. А он — я, Нина Васильевна, клюю два раза в день, не беспокойтесь. — И, спохватившись, Чемоданова округлила глаза в притворном удивлении: — Ты ли это, Шурочка?! Не верю!
— Я, я, — кивнула Портнова. — Сбежала от своей совы. Сказала, что в детский сад надо. А сама к вам, мои родные.
— Правильно сделала, — Шереметьева достала пакет с сушками, банку варенья и что-то еще, завернутое в вощеную бумагу.
— У меня пирожки слоеные, — оповестила Чемоданова.
— С мясом? — спросила Портнова.
— С саго. С мясом не успела, расхватали, — ответила Чемоданова. — Ой, девочки, вчера в филармонии были такие ватрушки. Третий звонок, а я, как дура, жую и жую. Четыре штуки слопала.
— Искусство, Нинка, тебя разорит, — Шереметьева расправила клеенку. — Что слушала? Стоящее? Или опять кто-нибудь из этих?
— Четвертую симфонию Брамса, — нехотя ответила Чемоданова.
— Так и знала. «Брамс — абрамс», — хмыкнула Шереметьева. — Вот куда денежки уходят, мировому сионизму.
— Между прочим, Брамс и вовсе не Абрамс. Его зовут Иоганн, он немец, если на то пошло, — не выдержала Шура Портнова.
— Ладно, ладно. Молчу. Слова уже не скажи, — буркнула Шереметьева. — Поесть не дадут, меломаны… Вот, варенье из малины… Когда наша часть стояла в Закарпатье, муж подружился с одним молдаванином. Ох и пройдоха был. Любому Брамсу сто очков вперед даст.
— Муж? — усмехнулась Чемоданова.
— Тот молдаванин. Егерем служил, охранял охотничьи угодья, областное начальство развлекалось… С тех пор его жена шлет нам варенье. Второй год за это варенье всей семьей летом наезжают. Неделями едят-пьют. Хитрющий народец. А моему ишачку все хороши. Майор Шереметьев, ваше благородие, госпожа удача.
В металлической кружке чай остывал медленно. Чемоданова в нетерпении теребила ручку. Отношения ее с начальницей нельзя было назвать дружескими, и в то же время их связывало неуемное женское любопытство, что ли? Они как бы присматривались друг к другу, точно пытались разгадать загадку. Семейная, вполне благополучная Анастасия Шереметьева, мать двоих детей, и одинокая, неустроенная Нина Чемоданова, казалось, пытались переплести судьбы, дополняя друг друга опытом своих жизней. Чемоданова еще никогда не встречала человека, который бы с такой неуклюжей заинтересованностью относился ко всему, что касалось ее далекой от достатка судьбы. Настыр-ность Шереметьевой ее отпугивала, словно предвосхищала беду…
— Ешьте, ешьте, дурехи, — с ласковой ворчливостью произнесла Шереметьева. — Посмотрим еще, кто из нас окажется прав…
— Вы мой салат попробуйте, — оборвала Портнова.
— Попробуем, попробуем, — и Шереметьева тотчас сунулась ложкой в банку с салатом, перенесла горсть на свою тарелку. — И вправду вкусно… Ну, ты даешь, Шурочка! Не теряешь квалификации у своей Софьи Кондратьевны.
— Настя, не порть аппетит! — взмолилась Чемоданова.
— Молчу, молчу, — Шереметьева подправила ложечкой развороченную горсть салата. — Нинка, учись. Таким салатом не одного мужчину можно приманить. А ты все по филармониям, по буфетам шастаешь.
— Настоящего мужчину салатом не проймешь. Шашлыком, куда ни шло, — ответила Чемоданова. — Салатом только, пожалуй, Женьку Колесникова и можно взять.
— И Брусницына, — подхватила Портнова. — В любое время суток.
— Ну. У Брусницына своя есть кормилица. Ты не очень-то заглядывайся, — произнесла Шереметьева.
— Да?! — клюнула Портнова. — Мне порассказали про этого тихоню… Копия — дядя Илюша, астматик-сердечник, а туда же.
— Это кто, Гальперин? — поморщилась Шереметьева. — Пожалуйста, без таких примеров. Подпольный любовник.
Женщины засмеялись. Очень уж точно припечатала Шереметьева заместителя директора по науке.
— А что? Спросите у меня, так я хоть сейчас с Ильей Борисовичем под венец, — вставила Чемоданова.
— Нинка, окстись… Что ты с ним будешь делать? — продолжала смеяться Портнова.
— Что? Беседовать, вот что, — она с вызовом взглянула на Шереметьеву. — Иной раз это слаще всех любовных утех. И древние греки так считали.
— Ах, какая специалистка по любовным утехам! — Шереметьева встряхнула крашеной копной. — Впрочем, пардон, я и забыла о твоих разнообразных увлечениях, извини. Конечно, древние греки понимали толк в жизни. Но неужто свет клином сошелся на Гальперине?
— Мирошук, например? — подсказала Портнова.
— Начальство не трогать, это святое… А вот Забелин, да. Старичок-краевед… Вот где энциклопедия, не чета Гальперину с его эклектикой.
— А что, девчонки? — подхватила Чемоданова. — Александр Емельянович, это — да! Грибочки мне принес маринованные. Особого посола.
— Что же ты нас обошла? — покачала головой Портнова.
— Так ведь только попробовать и дал, скупердяй. У бывшей Преображенской богадельни
