Брусницын поморщился и с некоторым недоумением проводил взглядом настырного мужчину, признавая в нем вспомогательного рабочего Ефима Хомякова… Вот тебе на! Неужели и он собирается митинговать?
Брусницын вытер о брюки вспотевшие ладони… Надо решиться, думал он, если уж и этот… Иначе все может полететь к черту! Надо заявить о себе. Прямо и решительно. Иначе его не заметят, могут выдвинуть другого человека, хотя бы из института Истории могут пригласить. Кто теперь будет считаться с мнением бывшего заместителя по науке Гальперина? Никто! Надо действовать решительно… А ладони вновь покрылись потом, липким и холодным.
Брусницын вновь вытянул в проход ногу для удобства и полез в карман брюк, вытащил кошелек. То поднимая глаза, чтобы следить за происходящим у стола президиума, но вновь опуская, он считал деньги. Хорошо, что Зоя оставила ему двадцать пять рублей, отнести долг родителям. И своих было в заначке семь рублей. В сумме — тридцать два рубля… Надо еще одиннадцать, эх, черт… Такое может быть раз в жизни…
Тем временем Хомяков вскочил на возвышение.
— В чем дело?! — выкрикнул Мирошук. — Вам-то что здесь нужно?
— Скажу, скажу, — пообещал Хомяков и обернулся к залу.
Круглое лицо пылало фанатичным азартом… Все собрание он сдерживал себя. Иногда прорывало, и он выкрикивал что-то своим хриплым голосом. «Ну зачем тебе? — укорял он себя. — Жизнь тебя учила, дурака. Погонят из архива и все тут!» И лишится он варгасовской премии. Нет, после этого не погонят, перечил другой голос, испугаются. Таких везде пугаются. Гальперина — погонят, а меня — нет. Напрасно эта крикуха, Тимофеева, дунула отсюда, было бы ей уроком, а то небось считает меня последним человеком… Хомяков уже сталкивался по работе с начальницей, она ему выдала за небрежную транспортировку, грозила выгнать. Это воспоминание еще больше подтолкнуло Хомякова. Не выгонит теперь, не посмеет. У Хомякова будет верный козырь. Ве-е-рный! Испытанный годами! Ему, как недоучке истфака педагогического института, это известно. Конечно, Хомяков мог плюнуть и растереть, ну их! В тени спокойней, не обожжет. Да и сердце вот-вот выскочит, так весь и обмирает… Но ничего не мог с собой поделать Хомяков, Ефим Степанович. Ноги сами тянули его к председательскому столу.
— Вот что, — начал он ловить свои снующие мысли. — Не мог я усидеть на месте, когда такое происходит. С души воротит. Я человек маленький, вожу в тележке документы… Но душа обливается кровью. Как же так, а? Товарищи! Оказывается, родственники заместителя директора по науке живут «за бугром», как он выразился. А у самого под рукой несметные богатства наши, российские, бесценные документы? А?!
— Верно говорит работяга, — поддержали в зале. — Думать надо, товарищи!
Гальперин смотрел на возникшего вдруг у стола человека. На его распухшее бледное лицо, на розовую плешь, что проявилась под короткими сивыми волосами, на зоб, тестом наползающий на синий рабочий халат… Мысль, что сверлила Гальперина тогда, в кабинете директора, вновь торкнула память… Постой, постой! Конечно, именно… синий халат. Тот, добросовестный санитар из морга Второй Градской больницы, был в таком же синем халате, когда хоронили мать Кольки Никитина, старого гальперинского дружка.
— Послушайте! — перебил Гальперин. — А вы не работали в морге? А?! Вторая Градская больница!
Лицо Хомякова стало еще бледнее.
— Да. Ну и что? — ответил Хомяков.
— Я и смотрю, знакомая харя, — Гальперин был верен себе, не выбирал особенно слов. — Работали в морге, спроваживали покойников. А теперь вот собрались и меня спровадить… Не рано ли, приятель?
Зал с любопытством внимал разговору. Мало профессий, которые в душе человека вызвали бы такое отстранение, как та, чем занимался в прошлом Хомяков. Что-то сместилось в общей атмосфере. Даже крикуны из стаи доктора наук Альпина-Альперовича почувствовали явную неловкость.
Анатолий Брусницын приподнялся с места и, согнувшись, потянулся к Колесникову.
— Женька, одолжи одиннадцать рублей, а? Будь другом, — шепнул он тому на ухо.
Колесников скосил хмельные глаза, он ничего не понимал — какие деньги? Что тот, сдурел? Нашел время! И вновь уставился на возвышение в конце зала.
— Прошу тебя, мне надо. Срочно! — молил Брусницын.
— Ну ты, ей-богу! — шепотом сердился Колесников. — Где я тебе возьму?
— Ну дай, умоляю, хоть сколько.
У Колесникова оставалось рублей семь, а до получки еще неделя.
— Завтра верну, клянусь жизнью. С утра, — сипел Брусницын.
Колесников уловил особую интонацию этой, неуместной сейчас, просьбы. Так Брусницын никогда не говорил… Не отводя глаз от трибуны, Колесников полез в карман и сразу нащупал деньги, благо кошелек его никогда не отягощал.
Брусницын цапнул мятые рубли и, согнувшись, вернулся на место. Пересчитал — семь рублей. Итого, тридцать девять. Еще надо четыре рубля. Четыре рубля, от которых зависит так много… Брусницын вертел головой, искал, у кого бы стрельнуть?!
Тишина в зале его чем-то встревожила. Он поднял глаза, увидел по-прежнему стоящего со стороны Гальперина этого Хомякова. Но разобраться в ситуации не успел, услышал за спиной чей-то сдавленный шепот:
— Хана Илье Борисовичу. Раз уж гробокопатели пошли в атаку.
— Они давно в атаке, — согласился другой голос. — Выбьют Гальперина, как пить дать. А жаль.
Этот разговор штопором ввинтился в мозг Брусницына, изгоняя остатки сомнений. Но где взять четыре рубля?! Проклятая нищенская контора!
И тут его взгляд упал на Ксению… Та стояла неподалеку, разметав по стене спутанные льняные волосы. На тесно прижатых к груди руках висела сумочка. Затуманенные большие глаза, казалось, закрыли собой все лицо. А губы, крупные, мужские, словно заживающий шрам… Что, если попросить у нее?! В подобной ситуации мысль эта выглядела неприличной до безумия и, как всякое безумие, оправдывалась состоянием, а состояние у Анатолия Брусницына сейчас было и впрямь близко к безумию.
Он вскочил с места и сделал несколько шагов.
— Извините, — прошептал он. — Вы меня помните?
Ксения машинально перевела взгляд огромных, но странно спокойных, даже отчужденных глаз на Брусницына.
Дергая плечами и запинаясь, Брусницын изложил свою просьбу. Ксения вначале не поняла. Потом таким же заторможенным, сомнамбулическим движением она достала из сумки какую-то бумажку и протянула не глядя Брусницыну.
Едва поблагодарив, Брусницын мельком распознал купюру и сложил пятерку с остальными деньгами. Все! Набрал…
Его дальнейшие действия были точно вверены иным силам, близким тем, что толкали его к наглухо захлопнутым дверям. Он чувствовал лихорадку, воспаление головы. И, отдавая отчет своим поступкам, был не в силах им сопротивляться, как покоряется судьбе измученный и павший духом утопающий.
Илья Борисович Гальперин не сразу и сообразил, что между ним и Хомяковым возникла фигура руководителя группы каталога Анатолия Семеновича Брусницына. Гальперин перегнулся, продолжая что-то выговаривать Хомякову… И тут увидел, как Брусницын положил на край стола какие-то деньги.
Гальперин умолк, в недоумении переводя взгляд на Брусницына. Тот стоял, худощавый, сутулый, с еще более поникшими покатыми плечами. Казалось, крупная голова насажена на острие пики…
— Что это? — удивленно спросил Мирошук при полной тишине зала.
— Я… Это долг… Я был должен Гальперину сорок три рубля, — произнес Брусницын с паузами, но довольно громко. — Вся эта история… Мне все это неприятно… Я не могу быть должником такого человека, — он умолк.
— Да… — буркнул Мирошук. — Нашли время и место, ничего не скажешь.
И вновь тишина.
Гальперин протянул тяжелые руки, подобрал деньги. Усмехнулся своим маленьким детским ртом,
