что он совершает подвиг. Впрочем, не всегда. Часто человек сознает, что делает подлость. И корит себя, но не может устоять. Извести ближнего — сладость, сравнимая разве что с любовными утехами. Вы сами, Захар Савельевич, когда-нибудь доносили на кого? А?
— Я?! — и Мирошук осекся. Он не знал, чем можно ответить на подобный вопрос. Как только мог подумать этот жирный мешок?! И, подавив негодование, Мирошук процедил:
— Простите, а вы?
— Я — да! — воскликнул Гальперин. — В тридцать пятом году. Мне исполнилось четырнадцать лет, и я только вступил в комсомол. У меня был родственник-библиотекарь. Его я и заложил.
— Оставьте, Илья Борисович, какой вы, право. — Мирошук повел острым подбородком. — Решили исповедаться? С чего бы?
Гальперин ухмыльнулся, продолжая сидеть в прежней расслабленной позе, точно куча теста, завернутая в рыжий пиджак.
— Я очень жалею, что не доживу до того времени, когда в архив поступят документы нашего с вами отрезочка истории. Вот любопытно будет, любезный мой начальник. Узнать про нас с вами не со слов наших, а по документам. Кто перед кем грешен. И сколько за это получил по бухгалтерскому реестру. Или так, бесплатно, на чистом энтузиазме.
— Ну а сколько платили за это раньше? По документам, — усмехнулся Мирошук, желая свести к шутке странный разговор.
— Дубельт слыл циником, — охотно ответил Гальперин. — Оплачивал услуги, как за коварство Иуды, — числом, кратным тридцати. Шестьдесят рублей, девяносто. Большой был оригинал. Хоть и получал нагоняй от шефа за перерасход. Один Александр Сергеевич ему влетел в хорошую копеечку: сколько было соглядатаев за Пушкиным, не счесть.
— Вот видите. Пушкиных теперь нет, доносить не на кого, — Мирошук коротко хлопнул ладонью по столу. — Экономия!
— Как знать?! Доносить всегда есть на кого, — произнес Гальперин низким голосом.
Директор архива долгим взглядом прошелся по тучной фигуре своего зама, от лица до сырых ботинок, выше которых виднелись полосатые носки. Он не знал, как реагировать на этот грубый тон. И, признаться, обидно — Мирошук к заму относился со всей душой, ни в чем препятствий не чинил. Взять хотя бы последнюю просьбу Гальперина — надумал Гальперин работать дома с документами какого-то помещика Сухорукова… Документы всплыли неожиданно. Этот бес Колесников обнаружил их в россыпи, что передал архиву Краеведческий музей. Сколько лет документы лежали забытыми в сундуке, в бывшей трапезной монастыря… Инструкция категорически запрещала вынос документов из архива. А Мирошук позволил, закрыл глаза на нарушение. Нет, нельзя людям делать добро. Звереют от этого люди. С чего это Гальперин сегодня такой колючий?
— Ладно, болтаем черт те о чем, — произнес Мирошук. — Что-то вид у вас сегодня странный.
— Вы находите? — слабо улыбнулся Гальперин.
Он вскинул на директора глаза, в глубине которых таились тени. Мирошук насторожился. Ему показалось, что Гальперин собирается известить его о чем-то весьма неприятном. Что непременно усложнит его привычную жизнь, потребует особых решений н суеты. Любопытство в нем сейчас боролось с благоразумием.
— Знаете, я тоже сегодня вроде как не в своей тарелке, — произнес Мирошук. — И еще этот иностранец. Принять надо.
— Вам не привыкать, поднаторели, — съязвил Гальперин. — После такой школы прямая дорога в дипломаты.
Мирошук развел руками, мол, человек он подневольный, что прикажут — выполнит. А по нему, он этих иностранцев и на дух бы к архиву не подпускал. Платят гроши, другие вообще бесплатно пользуются уникальным материалом. А закончат работу, уедут к себе и публикуют что-нибудь эдакое, сенсационное, с клубничкой. Например, народ уверен, что московский метрополитен задуман и осуществлен в тридцатые годы… Ан нет! Оказывается, еще в тысяча девятьсот двенадцатом году имелся проект строительства железнодорожных путей.
Гальперин сцепил на животе вялые пальцы и проговорил:
— Что было, то было… Кстати, первый проект метрополитена был предложен в тысяча девятьсот третьем году инженером Балинским. Что же касается проекта инженера Евгения Константиновича Кнорре, в тысяча девятьсот двенадцатом году он был одобрен Государственной думой с бюджетом в семьдесят два миллиона рублей. Тридцать станций — кольцевых и радиальных. А названия какие! Яузская, Таганская, Сухаревская площадь, Лубянская… Вот как! Так что не совсем лапотная была матушка Россия, я вам скажу, любезный, — Гальперин умолк.
Нет, пожалуй, сейчас ему не решиться объявить директору о своем уходе из архива, не собраться с духом. А ведь шел сюда с твердым намерением известить о том, что оставляет учреждение, в котором начинал работать младшим архивистом тридцать четыре года назад. Конечно, можно не оглашать причину, побудившую его свершить этот шаг. Разве может разобраться бывший коммунальный начальник в том клубке причин и следствий, побудивших его, Гальперина Илью Борисовича, решиться на этот поступок. Возможно, когда-нибудь Мирошук это и поймет, но сегодня, осенью 1982 года, понять подобное не под силу и более проницательному человеку. К величайшему сожалению…
А может, повременить, не гнать картину. Не исключено что сын Гальперина от первого брака — Аркадий — откажется от своей затеи, и все обернется мыльным пузырем? Но это успокоение не приободряло Гальперина, он плохо знал своего сына — виделся редко, и встречи, как правило, были скованными, рваными. В детстве еще Аркадия приводили к отцу — Илья Борисович, как сторона, выплачивающая алименты, требовал общения с сыном. Но когда мальчик подрос и превратился в розовощекого усатого молодого человека с крупной отцовской головой и узким ехидным ртом, свидания стали случаться все реже. А в последнее время он вообще не изъявлял желания лицезреть отца, его раздражала отцовская «ортодоксальность», споры возникали по любому поводу и, как правило, заканчивались взаимными обидами. Да и пользы от отца Аркадию было мало — тот едва сводил концы, оставив доходную лекционную работу и с головой уйдя в заботы архива. И вот на днях он ввалился к отцу, чтобы сообщить о решении уехать из страны, эмигрировать. А посему желательно получить письменное согласие отца для оформления выездных документов. Илья Борисович такую бумагу составил, но вчера Аркадий сообщил, что бумага недействительна, ее надо заверить в учреждении, где работает отец. Почему именно в учреждении? Существуют нотариальные конторы, существует ЖЭК, наконец…
Гальперин провел тяжелую ночь. Память тревожил предстоящий разговор с директором архива. И дел-то всего: заверить личную подпись человека, с которым работаешь не один год… В конце концов, могли бы пригласить Гальперина в соответствующую организацию и убедиться, что бумага, предъявленная сыном, не липа, не подлог, а добровольное согласие. Нет, им хочется предать гласности, ошельмовать в глазах сотрудников отца, воспитавшего сына-отступника, чтобы Другим было неповадно…
Мирошук ждал, с откровенным нетерпением поглядывая на своего заместителя.
— Так что же случилось, Илья Борисович?
Гальперин молчал, разглядывая мыски своих зачуханных ботинок.
Дверь приоткрылась, и в проеме возникло капризное лицо секретарши.
— Тут двое просятся, — голос Тамары звучал лениво и настойчиво. — Полчаса сидят. Впускать?
— Кто такие? — хмуро спросил Мирошук.
— Один по вопросу трудоустройства, второй… с акцентом, прибалт, что ли, не пойму. Тихо сидит, глаза жмурит.
— Пусть сидит. Пригласи того, по трудоустройству, — Мирошук вновь взглянул на Гальперина — останется тот или уйдет.
Теперь Гальперин разглядывал свои пальцы, напоминающие усохшие сосиски. Плюнул на кончик указательного, растер с ожесточением, понюхал. Остался чем-то недоволен… Почему-то и Мирошук взглянул на свои пальцы. И тоже украдкой потер, удивившись, с чего это он? Не хватало еще поплевать да понюхать… До чего же неприятен этот Гальперин, неспроста живет один. Правда, ходят слухи о какой-то аспирантке, и, говорят, симпатичная бабешка. Что она нашла в этом глазастом иудее?! Везет же им… А он, Мирошук, прожил, считай, жизнь и, признаться, ни разу сладкой бабы не ласкал. Были, конечно, эпизоды в
