Она прошла в комнату и положила на кровать заявление Гальперина, заверенное круглой печатью и подписью директора… «Никаких материальных и иных претензий к своему сыну, Аркадию Ильичу Гальперину, я не имею. В чем и подписываюсь».
— Надо бы сообщить Аркадию, — произнес Гальперин.
— Я уже звонила.
— Кому?! Аркадию? — Гальперин подскочил на своем лежбище. — Как ты решилась?
Ксения ходила по квартире в цветном сатиновом халатике, что прилегал к телу, подчеркивая каждую линию ее стройной фигуры. Она волновалась, и мягкий голос сильнее выпячивал округлость каждой гласной буквы.
— О… Илья Борисыч, мой милый, ты еще и не знаешь, на что я способна. — Ксения мельком взглянула в лицо Гальперина, тот был в неведении о том, что Ксения отметила пощечиной Брусницына. В суматохе кто-то ухватил Ксению за рукав и затянул в толпу, она оказалась в коридоре. Потом появился Гальперин, и они покинули сумрачный монастырский дом. Ксения поначалу хотела поведать о своем порыве, но передумала… А может быть, он знает? Нет, не знает, за столько дней проговорился бы. Вообще Гальперин и словом не обмолвился о Брусницыне. Всех выступавших на собрании вспоминал, комментировал, особенно досталось профессору Альпину. А о Брусницыне ни звука…
— Я ведь жена тебе, Илюша, — проговорила Ксения. — Жена! Какая я тебе любовница? Ты слишком… солиден, Илюша. Возлюбленного я выбрала бы себе другого… Жена я тебе. И не строй свои жуткие рожи, я к ним привыкла. Жена! Поэтому позволь уж мне распоряжаться нашей судьбой на равных… Я хотела встретить Аркадия и отдать заявление. Предупредила, что ты болен и волноваться тебе нельзя. Аркадий решил, что так ты волноваться будешь больше, и он сам придет за этой бумагой… Возможно, он прав.
Гальперин сопел, раздувая ноздри. Рожи он не строил, собственно, ему и не надо было стараться их строить, а свирепый свой вид мог объяснить только упрямством. В душе ему льстило заступничество Ксении, но не сразу же поднимать вверх руки.
— Когда он придет? — мрачно спросил Гальперин.
— Думаю, скоро, — пренебрежительно ответила Ксения. — Эта бумага ему нужна позарез.
— Ну знаешь… Это мой сын. И подобный тон…
Ксения шагнула к кровати, наклонилась, приблизив карие глаза к голубым и не по возрасту чистым глазам Гальперина. Вблизи кожа виделась изрытой, словно шелуха картофеля.
— Илюша… Ты сейчас похож на мопса, — сказала она серьезно. — А мне не очень нравятся люди, похожие на мопса… Если ты и вправду возмущен моим поведением, я могу собрать чемодан и уехать в Уфу.
— Оставить меня в таком состоянии? — деловито поинтересовался Гальперин.
— Именно, — из последних сил сдерживала смех Ксения. — И не смотри на меня так, не разжалобишь. Или ты меня будешь слушаться, или я уеду.
— Я тебя буду слушаться, — торопливо согласился Гальперин.
— То-то. — Ксения поцеловала Гальперина в висок.
Было недовольство, были слова, выражающие это недовольство, было молчание, скрывающее недовольство… Разное было между ними за два года близости. Но Гальперин любил Ксению, и это она знала так же отчетливо, как то, что он знал о любви Ксении к нему. Но никогда они не говорили об этом вслух…
— Ксюша, — произнес Гальперин в спину стоящей у шкафа женщины. — Я люблю тебя… Извини, я никогда не говорил тебе об этом… И сейчас, в моем состоянии… это звучит ужасно немощно. Женщине надо говорить о любви, когда ты здоров, молод и полон сил, тогда, вероятно, это убедительней.
— Женщине, Илюша, надо говорить о любви всегда, — не оборачивалась Ксения. — Знаешь, я никогда не думала, что слова о любви ты можешь произносить так искренне… Но я всегда чувствовала, что они у тебя есть… И уверенность моя сильнее слов, не знаю — поймешь ли ты меня?
Гальперин хотел ответить, но Ксения вышла из комнаты.
Специально ушла, подумал Гальперин, какая умница, а?
Он лежал, откинув затылок на подушку, слышал стук посуды на кухне и чувствовал на щеке прохладу, он не хотел слезы, стеснялся ее, но ничего не мог поделать.
— Да… Я принесла тебе прессу. — Ксения вернулась в комнату и положила на кровать кипу газет. — Почему ты выписываешь столько газет? Сличаешь их, что ли?
Гальперин не ответил, его вниманием овладел портрет нового лидера партии на первой, торжественной полосе «Правды».
— Как вам это понравится? — прошептал Гальперин. — Ну, вылитый дядя Сема… Чтобы так быть похожим, невероятно.
Гальперин давно заметил поразительное внешнее сходство теперь уже бывшего председателя комитета госбезопасности с покойным дядей, братом матери, заслуженным работником культуры, перед которым Гальперин с некоторых пор казнился виной.
— Что ты там шепчешь? — не расслышала Ксения.
— Знакомое лицо, — ответил Гальперин.
Поджатые, без рисунка, губы, длинноватый утиный нос, чуть смещенные к переносице глаза за очками с черной верхней дужкой. А главное высокий, широкий лоб, трапецией уходящий под зачесанные назад редеющие волосы, и суженный, вытянутый подбородок… Пожалуй, у дяди Семы губы были пухлыми, с семитским вывертом.
— Илюша, — шутливо проговорила Ксения. — Тебе мало хлопот с родственниками, которые уже есть? Тебе нужны неприятности еще? Уверяю тебя… ТАМ твоих родственников быть не может.
— Почему? — в тон ответил Гальперин. — Ты читала биографию вождя? На! Прочти. — Он протянул Ксении газету. — Там все написано: и когда родился, где, в какой семье. Отмечены все занимаемые посты, помянуты ордена и звания… Единственно чего нет — это национальности… Прочти сама.
Ксения взяла газету, пробежала глазами информационное сообщение. Пожала плечами.
— Ну знаешь… Действительно, от вас всего можно ждать.
Гальперин хохотал, подрагивая животом и прижимая ладонь к груди. Заплывшими от смеха глазами он видел выставленную на стол всяческую снедь — сыр, масло, какую-то тушку.
— Накинь халат, садись к столу. — Ксения вышла в гостиную.
Гальперин отмахнулся, стараясь удержать хохот, но все не удавалось. Дверного звонка он не расслышал, лишь заметил, как Ксения поспешила в прихожую. И вскоре в комнате появился Аркадий со свертком, напоминающим по форме бутылку. Следом, насупившись, шла Ксения. Видно, они крепко о чем-то поговорили, мелькнуло в голове Гальперина. Он с удовольствием смотрел на сына.
— Что, командор, прихватило? — в голосе Аркадия звучала тревога.
Не обнаружив признаков особо тяжелого состояния отца, он зыркнул взглядом в сторону Ксении. — Отличный коньяк, командор. — Аркадий растормошил сверток и извлек на свет бутылку с красочной наклейкой.
— Хитрец! — воскликнул Гальперин. — Что это? Плата натурой? Давно не подносили мне бакшиша… Ладно, вот твоя индульгенция, возьми! — Он подобрал заявление и протянул сыну.
Толстые пальцы, держащие бумагу, заметно дрожали.
Аркадий принял листочек и молча сунул во внутренний карман пиджака. Гальперин уловил недовольный взгляд Ксении — конечно, побывать в таких передрягах и видеть снисходительный жест, с каким Аркадий принял эту бумагу. Как должное, как само собой разумеющееся. Досада кольнула Гальперина.
— Воспитанные люди при этом говорят «спасибо», — не удержалась Ксения, оставляя их вдвоем.
— Спасибо, командор, — пристыженно проговорил Аркадий. — Извини. Я слишком взволнован. Это последнее препятствие, которое мне чинили. Оно так ненавистно, что я чувствую брезгливость к самой бумажонке.
— Понимаю, — пробормотал Гальперин.
И тут впервые его пронзила мысль — а что будет с ним?! До этой минуты эта мысль тоже возникала, но Гальперин от нее как-то ускользал. Теперь же, вместе с этой бумажонкой, что исчезла в кармане сына,
