И он вновь принялся рассказывать о том, как его встретили в Тель-Авиве, в аэропорту. Подогнали «скорую» со специальным подъемником к двери самолета. В медпункте аэропорта провели полное обследование. Переправили в больницу, где продержали три дня…
– Впервые за шестьдесят пять лет я перестал себя чувствовать евреем, – закончил Соломон Maркович.
–?!
– Да-да. Родился, жил, воспитывался в русской среде. Воевал за свою родину, за Россию. Был дважды ранен, контужен. До сих пор осколок сидит в плече. Сочинял стихи на русском языке, а это больше чем просто быть русским биологически, это значит, что я пронзен Россией душевно… Да и внешне настоящий сибиряк, особенно когда отпускаю бороду, было такое время.
И верно, Соломон Маркович больше походил лицом на священника, чем на раввина.
– Все выглядело прилично до тех пор, пока не узнавали мое имя и отчество. Нет, внешне все оставалось по-прежнему. Благожелательно, дружески. Но опускалась какая-то вуаль. И не было в мире силы, которая разорвала бы эту вуаль. Иногда, в незнакомой среде, я давал слабину, называл себя другим именем. И все складывалось пристойно. Но внутри у меня такая происходила буря, так я себя корил и презирал за отступничество, за слабость. И не выдерживал, признавался: еврей я, братцы, есть грех. Люди смеялись, не верили. Говорили, что я шучу, эпатирую… И вуаль зловеще повисала над головой, грозя вот-вот опуститься… Ну? Это жизнь?
Соломон Маркович смотрел на меня чистыми серо-голубыми глазами, набрякшие круги под которыми отражали нелады с печенью.
– Не знаю, – обескураженно проговорил я, – все зависит от человека. Лично я не скрывал свою национальность. Наоборот, из какого-то окаянства всегда, и в детстве, и в зрелом возрасте, я надо не надо бравировал этим. Мне даже доставляло удовольствие наблюдать… за тем, о чем ты сейчас рассуждаешь, за этим пассивным антисемитизмом.
– Вот-вот, – подхватил Соломон Маркович. – Ничего себе, хорошенькое удовольствие! Просто ты любишь щекотать себе нервы.
Помолчали. Из открытого окна доносился посвист какой-то пичуги. Соловей – не соловей? Посвистывает себе на ночь глядя.
Соломон Маркович приподнял чайник, придвинул стакан:
– О чем думаешь?
– Честно говоря, меня обескуражила твоя фраза… Все говорят, что здесь они впервые себя почувствовали евреями, а ты – наоборот…
– Да. Это меня потрясло, – прервал Соломон Маркович. – Знаешь, там… Не только в России. Везде! Во всем мире, кроме крохотной земли, на которой мы сейчас пьем чай, евреев держат в евреях. Человечество выдвинуло из своей массы особую часть, которую назвало евреями. Не в том, историческом, а в сугубо личностном понятии. И ни за что не хочет лишать себя этой игрушки… Да, поначалу действительно были такие арамейские племена – иврим, что пришли из Месопотамии и поселились в здешних местах. Потом началась история, вся эта свистопляска с Храмом, диаспорой, геноцидом, сионизмом, Талмудом, Ветхим Заветом… Словом, все-все! На протяжении тысяч лет возникали и исчезали целые народы, не говоря уж о государствах, а евреи оставались. Почему? Человечество не могло допустить, чтобы исчезла его кровавая забава. Человек – существо хищное, ему нужны кровь и мясо, как нормальному зверю. У кого из народов мира есть персонаж, подобный Вечному Жиду? Нет такого народа, а у евреев – есть! И выдумали его не евреи, вот в чем вся штука.
Соломон Маркович осторожно водил ложечкой в стакане, кружа медленные чаинки.
– Знаешь, как иногда бывает… Я ведь сидел в сорок девятом. Мне впаяли три года за стихи о Днепрогэсе, что-то я там не так осветил. Так вот, в зоне, где я сидел, выбирали себе жертву, для развлечения. Слава богу, меня сия чаша миновала. Но это слепая волна равнодушной злобы, превращающей человека в манекен, с которым можно делать все, что угодно. И более того, всякий, кто уклонялся от измывательств над манекеном, вызывал подозрение и тоже мот стать манекеном… А этот наш гнусный мир – одна огромная зона. И живет по законам зоны. Человечеству нельзя без манекена, и выбор пал на людей, которых звали евреями. История с Христом оказалась предлогом, чтобы опустить целый народ. Никакие доводы, никакие римляне во главе с Понтием Пилатом не принимаются во внимание – нужен манекен! Живем по законам зоны, одной всемирной зоны! – Соломон Маркович оставил стакан и поднялся с кресла. Сделал несколько шагов по просторной комнате, заваленной картинами, подрамниками, красками (дочь его была художником). – Так вот, когда я коснулся этой земли в аэропорту, когда увидел глаза этих людей, их улыбки, их голоса, я понял, что вуаль настороженности разорвалась в клочья. Я вырвался из зоны, где меня клеймили словом «еврей», стал человеком, обрел человеческий облик. Люди земли никогда не испытывали подобного чувства…
– Соломон Маркович, ты, скорее, Маугли, сын человеческий, попавший в стаю волков. Единственный нееврей в стране евреев.
– Не передергивай, любезный, – огрызнулся поэт. – На земле Израиля понятие «еврей» принимает совершенно другое качество. На земле Израиля этим именем называют равных среди равных. Просто – человек!
Улица Аль-Фаси напоминала уголок заброшенного парка, если б не тихие, оставленные на ночь автомобили…
«Пожалуй, поэт в чем-то прав, – думал я. – Как легко идти по земле, где ты на равных со всеми. И никакой национальной отметины, ты – просто человек. Даже если что-то сотворишь, тебя будут судить по человеческим законам, без иронического прищура, в котором улавливается презрение высшего существа».
Во время разговора со старым поэтом я думал, что мир и впрямь раздражен, что у него отнимают забаву, к которой он привык на протяжении тысяч лет. И считает себя обиженным. Я где-то читал, что антисемитизм есть не что иное, как «снобизм плебеев». Очень точная мысль…
Размышления ускоряют время, и незаметно для себя я выбрался на Кинг-Джордж, главную улицу. В отличие от более молодых столичных городов главная улица Иерусалима не отличалась особой броскостью зданий. Наоборот, добротные и красивые сооружения появлялись на окраинах города. В семидесятые годы, ожидая большого наплыва эмигрантов, город стал обрастать городами-спутниками. На севере – Рамот, Невех-Яаков, Гават-Зеев, на юге – Тальпиот-Мизрах и Гило. Я и жил в Гило, добираясь из центра автобусом № 32, к остановке которого я брел по ночному Иерусалиму. Особенно по душе мне была остановка рядом с
