писателя Островского.
– Но это старый район, там нет свободной квартиры, – вздохнул полковник и хлопнул ладонями по «ушам» своих галифе.
– Я подожду.
– И будете писать?
– Каждый день, – ответила бабушка.
Полковник развернул себя, как тяжелый шкаф, и направился к воротам двора.
– Мне и телефон нужен! – крикнула бабушка в его широкую спину.
Телефон ей поставили. Это был единственный телефон на весь дом, с длинным шнуром. Бабушка выносила его во двор и ставила на табурет, чтобы пользовались соседи. Это и был звездный час моей бабушки.
Квартиры она так и не дождалась: район, где мы жили с мамой и папой, был одним из старых районов города и не подлежал застройке.
К тому же иссяк источник информации – Борщев и другие бабушкины «контрагенты» проходили по «делу Багирова» и были сурово наказаны.
Бабушка умерла в 1966-м, в год выхода моего первого романа «Гроссмейстерский балл» отдельной книгой. И мама положила книгу с дарственной надписью в ее гроб.
Незадолго до кончины бабушка, в возрасте восьмидесяти лет, приезжала в Ленинград посмотреть, как я живу семейной жизнью. Внимательно все осмотрев, она прожила три дня и уехала, ни с кем не простившись. Вскоре я получил от нее письмо, но это уже другой рассказ…
Сталинград – длинный город, он тянется вдоль Волги чуть ли не на восемьдесят километров. От завода им. Петрова на севере до Тракторного на юге. В зимние холодные вечера это расстояние увеличивается – очень уж долго плетется автобус от завода Петрова, где я жил в общежитии, до конечной остановки у гостиницы «Сталинград».
Гостиница находилась в самом центре города, напротив Драматического театра. В те годы театром руководил режиссер Покровский – красивый, неприступный мужчина. Увидев его, я оробел и показал свою первую пьесу «Звезды незакатные» завлиту театра Шейнину, как вообще и подобает быть. Шейнин был живой, общительный человек, невысокого роста, полный, активно лысеющий. Пьесу о злоключениях геолога в Сибири, о его самоотверженной работе и любовных увлечениях я написал довольно быстро. Во всяком случае, несколько быстрее, чем ее читал завлит театра. Прочитав, Шейнин пригласил меня на разговор. Он сказал: «Начнем с фамилии главного героя. Стрекалов! Что это за фамилия? Стрекалов. Не фамилия, а фановая труба. Ну бог с ним, пойдем дальше…» Но я его уже не слушал – в кабинет вошла жена завлита, женщина необыкновенно располагающей внешности. Что могло связывать зануду-завлита, который, я был убежден, совершенно не понял пьесу, с этой волнующей воображение женщиной в темном тяжелом платье, плотно облегающем статную фигуру? Что общего между его лысиной и ее роскошными волнистыми волосами?! В то же время мне хотелось, чтобы он продолжал нудеть, разбирая пьесу, но при условии, что жена побудет в кабинете.
– Не обращайте внимания на его критику, – проворковала она. – Шейнин сегодня не в духе, он ходил вносить квартплату. Мне пьеса нравится, вы молодец.
Я был окрылен. Я покинул театр, словно получил твердое заверение в постановке своей пьесы. Я пересек улицу и зашел в ресторан при гостинице «Сталинград». Заказал два бутерброда с красной икрой и сладкий чай. Почему я запомнил это меню? У меня появилась привычка: приезжая в центр города, я непременно заходил в ресторан и заказывал бутерброд с икрой и чай. Стоило это около рубля… В дальнейшем я подружился с Шейниным и был допущен в дом, что несколько остужало пыл – неловко волочиться за женой человека, который распахнул двери своего дома. Да и жена в домашней обстановке показалась мне иной, потускнело очарование первой встречи. Халат честнее проявлял фигуру, чем хитрое темное платье с тайными подстежками, шлепанцы с потертым мыском тоже не красили. К тому же и Шейнин дома оказался более привлекательным человеком, чем на службе…
– Понимаете, Израиль, – говорил дружески Шейнин, – пьеса ваша и впрямь неплохая. Но ей не пройти рогатки местного Управления культуры. Во-первых, потому что неплохая, довольно смелая и неожиданная. Во-вторых… с чего начинается пьеса? С фамилии автора. А с чего начинается фамилия автора? С его имени. И если ваша фамилия как-то ничего не определяет, слава богу, таких фамилий на Руси было много, цари носили подобную неметчину, но имя?! Простите меня: Израиль – это не имя. Это красная тряпка для быков из Управления культуры… Поезжайте в Москву. Сейчас появился новый театр «Современник». Ребята они горячие, молодые, небитые. Возможно, вам повезет с вашей пьесой.
И я поехал в Москву. Взял недолгий отпуск в счет переработки во время летнего полевого сезона и поехал.
В Москве, в Спиридоньевском переулке, в доме № 9, жила наша родственница с папиной стороны, на нее и был расчет – не останавливаться же в гостинице с моими деньгами.
Щуплая старушка-привратница в непривычном «молотовском» пенсне пристально вглядывалась в меня.
– Успокойтесь, мадам, – галантно проговорил я. – Разбоем здесь не пахнет. Мне нужна ваша жиличка по фамилии Штемлер. Я ее родственник, внук ее двоюродного дяди Александра Петровича.
– Интересный фокус, – молодо произнесла старушенция в пенсне. – Я и есть Штемлер, мой мальчик. А Минна, которую вы спрашиваете, – моя дочь. Так чей же ты внук?
Ободренный, я принялся излагать свою родословную.
– Ах, вы, значит, внук Шапсы Пинхусовича, что живет сейчас в Ленинграде?
– Да, мой дед Александр Петрович, – аккуратно поправил я.
– Для меня он по-прежнему Шапса-капиталист. Он торговал готовым платьем в Херсоне, – упрямилась старушенция. – А паспорт у вас есть? Я должна показать участковому. – Вид паспорта со знакомой фамилией привратницу приободрил. – Минна вернется к вечеру, она работает на почте. Вот ключи. Наша квартира в конце коридора, в подвале. А я на дежурстве, у меня здесь пост.
«Хороша охранница. Любой жулик может положить ее в карман», – с облегчением подумал я, сжимая
