он зависимый. В каждой комнате здесь сидят люди добрые, но зависимые. И Яхонтова, завпрозой, похожая на классную даму. И Коновалова, редактор, похожая на бухгалтера ЖЭКа, все они люди добрые, но зависимые…» Впоследствии я узнал – все они лукавили, все отпихивали «ненадежный» роман, а Мошавцу еще мешал и «пятый пункт» в паспорте автора – уже тогда издательство «Молодая гвардия», как многое, из чего торчали комсомольские уши, затягивалось мхом шовинизма и национализма. А я, наивный, сваливал все только на «подводное течение», на платформу журнала «Новый мир»…
«Черт бы вас всех побрал! – злился я тогда, спускаясь в лифте. – Почему роман, который читают, о котором говорят на читательских конференциях, за которым выстраиваются очереди в библиотеках, замалчивается прессой, а если она его и вспоминает, то с непременным вопросом: где автор увидел таких героев?! Почему этот роман надо проталкивать? На встрече с космонавтами в Доме литераторов на вопрос, что сейчас она читает, космонавт Светлана Савицкая ответила: «Как все – «Универмаг». Подобный отклик на роман мне важнее, чем спесивые усмешки сонма критиков.
Поэт Олег Шестинский, мой приятель, очень похож на киску. Человек не злой, помнящий добро. В свое время он служил начальником ленинградских писателей. А вожди, известное дело, обрастают врагами, явными и скрытыми. И его сместили. Шестинский переехал в Москву. Вождь писателей всего Советского Союза, лауреат всех премий – Георгий Марков – пригрел опального ленинградца и назначил его малым вождем: Шестинскому выделили кабинет в приплюснутом особняке на улице Воровского, куда я, будучи в Москве, и заходил поболтать о том о сем. Узнав про мои невезения, Шестинский предложил обратиться к самому «сильному» человеку Союза писателей – Юрию Верченко. Он из бывших комсомольских начальников, когда-то командовал издательством «Молодая гвардия» и вообще человек, с которым считаются ТАМ.
Юрий Верченко, человек необъятной ширины при высоком росте, весил, на первый взгляд, тонну, не меньше. В любом помещении рядом с ним было тесно, тем более в кабинете, заваленном всяким хламом: грамотами, кубками, призами, переходящими знаменами, дарственными томами наших и зарубежных писателей, портретами вождей народа. Не кабинет, а ломбард. И все это как бы выплывало из сизого марева – Верченко превращал в дым по две пачки в день, особенно быстро он расправлялся с ментоловыми сигаретами «Салем» и «Мальборо», что по тем временам являлось признаком особого успеха.
Шестинский ввел меня в кабинет и представил как самого близкого друга, почти брата. Искренно представил, без подвоха. И Верченко подхватил: «Друг моего друга – мой друг», выпустив между пельменями губ упругую струю ментолового дыма. Он объявил, что давно следит за моим творчеством, а журнал с «Универмагом» зачитан до неприличия. Я не упустил наживку и рассказал, как меня водят за нос в издательстве…
Верченко набрал номер телефона и, утопив половину трубки в тесте щеки, изложил суть дела своему абоненту, которого звали Альберт. Слова он говорил хорошие, но больше слушал, подмигивая мне в знак благополучного хода переговоров.
«С ЦК разговаривает, – подсказал Шестинский. – С Беляевым, заместителем Шауро», – и он поднял палец вверх, как бы указывая место обладателей этих фамилий в мировом порядке.
Я кивнул в знак понимания исторической важности минуты и благоговейно прикрыл глаза, хотя толком не знал, кто же они такие, эти Шауро и Беляев.
Затем разговор пошел о какой-то писательской тяжбе – явно не для посторонних ушей. Шестинский это уловил и вытянул меня из кабинета…
В дальнейшем события развивались на грани детектива, я еще об этом поведаю. А не так давно я вновь повидал Шестинского в Переделкине. Подарил ему свою повесть – результат двухмесячного пребывания на земле Господа Бога, в государстве Израиль – «Взгляни на дом свой, путник». Олег прочел и обиделся, разглядев в повести то, чего там не было. Решил, что я пытаюсь упрятать Иисуса Христа в его босоногое детство, проведенное в Назарете, отнять Иисуса у человечества, оставить его навсегда иудеем. Таков, мол, пафос повести. Я думал, что Олег шутит, но он, увы, был серьезен до уныния. И сказал важно: «Я всю жизнь был верующим христианином!» (что меня удивило – что-то я не примечал его у Врат Божьих на земле), но тут же добавил веско: «Мысленно!»
Я развел руками…
Ожидание – не самое благостное состояние души. Ожидание растягивает дни в месяцы, делает человека нервным, крикливым, провоцирует на скандал и углубляет обиду. Словом, тягостная штука ожидание. Но есть панацея – работа. Или новое сердечное увлечение…
На сцене она была неотразима. Свет прожекторов оттенял каждую черточку ее тонкого лица. Она была актрисой. В тот вечер Литературно-драматическая студия под руководством Владимира Рецептера ставила в Доме-музее Достоевского пушкинскую «Русалку». И М.В. играла главную роль. На спектакль я пришел с Граниным. Даниил Александрович, как более искушенный и опытный мужчина, толкнул меня локтем в бок: обрати, мол, внимание, какая красивая женщина. И актриса с будущим, удачное сочетание… Женщина и впрямь была хороша, ничего не скажешь, а вот мэтр ошибся, актрисой она оказалась никакой, только что голосистой. Кстати, Гранин дал маху и со знаменитым сейчас бардом Розенбаумом, когда тот только начинал свою карьеру. Розенбаум пригласил меня на концерт во Дворец культуры им. Капранова, а я пригласил Гранина. Пришли, заняли ложу на виду, у самой сцены. Слушаем. В антракте Гранин ушел, сказал, что скучно, неинтересно, с претензией, без будущего. Я не согласился, остался до конца, чувствуя себя неловко – Розенбаум знал, что я пришел с Граниным, волновался. А тут, во втором отделении концерта, я сижу, точно одинокий кукиш… Все это я припомнил мэтру через несколько лет, в расцвете славы Розенбаума. Мэтр признал, что да, ошибся, не разглядел, такое случается и с мэтрами…
Впрочем, красивой женщине не обязательно быть хорошей актрисой. Красота сама по себе – прекрасная роль, но в спектакле под названием «Жизнь» плохое исполнение роли может омертвить любую красоту, данную природой. И наоборот… После представления я спустился в метро и на пустующей платформе увидел молодую женщину. В сером неприметном плаще она обликом походила на воробушка, случайно попавшего в подземелье. С беспокойством я распознал в бледном лице черты той красавицы, что привораживала на сцене Дома-музея Достоевского. Я заговорил, и сразу о спектакле, чем и вызвал ее расположение. Выяснилось, что мы живем поблизости – мое провожание не выглядело назойливо. Особую остроту в наших дальнейших отношениях мне доставляло то, что ее не звали Лена. Ха! Вот вам и «ха»! Был разорван мистический круг.
Запретные свидания сладки до того момента, как исчезает прелесть новизны и подступает рутина. М. В. обнаружила множество достоинств при одном недостатке: уверенности в том, что она – великая драматическая актриса. Тягостно, когда человек уверен в том, чего нет. Она неплохо исполняла романсы, аккомпанируя себе на гитаре, что в дальнейшем и стало ее ремеслом. Ее достоинства? Скромность. Что при красоте встречается редко, но бывает зато органичным. И еще – активное участие в чужих судьбах. Что меня как человека достаточно эгоистичного угнетало. М. В. принимала это за ревность. Так появилась трещина. А скрытые свидания, с оглядкой, не прибавляют энтузиазма. Они приглушают страсть, подобно воде, усмиряющей пламя. В итоге горький дымок тлеющих головешек…
Ожидание продолжалось. Я ждал, когда редакция «Невы» получит добро КГБ, куда на консультацию передали рукопись моего романа «Утреннее шоссе», – это раз. Я ждал, когда вмешательство Беляева,
