Профессия не была столь откровенной кормушкой – только от вступительных экзаменов кое-кто из них покупал дорогой автомобиль. А ведь Эрик Михайлович понимал, что с его щепетильностью он долго на кафедре не продержится. Или это не щепетильность, а просто трусость. Или зависть к молодым, дерзким, уверенным в себе. Он таким не был. И Евсей таким не был, несмотря на его былую лихость. Евсей считался признанным кумиром их молодости, непременным заводилой множества студенческих затей. Один институтский эстрадный коллектив прославился на весь город. И это была иная слава, не чета нынешним – расчетливым и циничным. Это была легкая, веселая, остроумная слава. А что теперь? Ходячие компьютеры, холодные и жестокие, способные на любую подлость. Особенно взбунтовались два кандидата, которых Эрик вел к защите чуть ли не с предпоследнего курса. Ненавидящие друг друга, они объединились, чтобы свалить своего профессора, подлецы. Причина лежала на поверхности. Молодые люди не могли смириться с тем, что профессора Оленина часто приглашали за рубеж и не только читать лекции, но и участвовать в серьезных проектах. Он полгода работал в лаборатории Стэнфордского университета, в Калифорнии. Теперь получил приглашение во Францию, с контрактом на три зимних месяца – самое время учебы. Эрика Михайловича укоряли в том, что нельзя руководить кафедрой и подолгу отсутствовать. Конечно, они в чем-то правы, но институтское руководство мирилось с этим, руководству лестно, что в стенах института работает профессор с таким международным авторитетом. А молодые львы показывали зубы. А может быть, и впрямь настало время уйти на вольные хлеба?
Денег у него более чем достаточно на ближайшие годы. На кой черт ему эта кафедра, его лекции, если он востребован такими престижными лабораториями? Да и жить в России стало совсем уж тоскливо. С этой властью, со злым покорным народом, с ужасающей нищетой одних и глупым, сумасшедшим богатством других.
Эрик Михайлович расправил плечи, вдохнул сырой тяжелый воздух и зашелся в кашле.
– Ну будет, будет, – услышал он голос Евсея Наумовича, – Только твоего кашля в этом грохоте не хватало.
Эрик Михайлович не заметил, как тот подошел.
– Наконец-то, – унял кашель Эрик Михайлович, поднялся со скамьи и раскинул руки. – Ну, Евсейка, обнимемся, старый блудник.
Некоторое время они еще топтались на месте, похлопывая друг друга и обмениваясь дружескими возгласами. Евсей Наумович с удовольствием разглядывал моложавое, смуглое лицо Эрика Михайловича, его серые с прищуром глаза, полуприкрытые скошенными веками, зачес густой седеющей шевелюры, открывающей выпуклый лоб, рассеченный глубокой продольной морщинкой. Евсей Наумович отметил, что годы не особенно оставляют след на внешности его друга, обходят стороной.
– Да и ты, Евсейчик, выглядишь на полста, не больше, – в свою очередь отозвался Эрик Михайлович.
Евсей Наумович усмехнулся. Впрочем, он и вправду выглядел моложе своих неполных семидесяти лет.
Они покинули Катькин сад, обогнули Публичную библиотеку и, переулком, вышли на Садовую улицу. Эрик Михайлович предложил заглянуть в кафе, что впечаталось своими несколькими столиками в первый этаж старого доброго ресторана «Метрополь». В давние годы ресторан облюбовали служивые Ленинградского Военного округа и фарца Гостиного Двора. Не раз между ними возникал мордобой. Однажды в драку втянули и лабухов оркестра ресторана. На грех в тот вечер в «Метрополь» заглянул и Евсей с Эриком обмыть открытие «сезона развода мостов». В итоге в ближайшее отделение милиции, что разместилось рядышком, в переулке Крылова, замели и правых, и виноватых. Там, в заточении, Евсей и познакомился с трубачом Левой Моженовым.
– Кстати, помнишь трубача Левку Моженова? – произнес Евсей Наумович, усаживаясь за столик в кафе.
Эрик Михайлович нахмурил лоб. Но что-то не вспоминалось.
– Ну он лабал на трубе в «Метрополе». Нас тогда замели в ментовку, помнишь? Меня, тебя, Рунича. Рунича, помнишь? Он был прилипалой трубача, носил за Левкой инструмент. Рунич, длинный такой, помнишь?
– Смутно, – ответил Эрик Михайлович. – То была твоя компания, не моя. Я в основном посещал филармонию, ты ведь знаешь. И шахматный клуб.
– Ну как же! – горячился Евсей Наумович. – Весь город знал Левку-трубача.
– Весь город знал тебя, это я помню, – мирно ответил Эрик Михайлович. – Ну и что с этим трубачом?
– Умер. Недавно хоронили.
– Бывает, – Эрик Михайлович рассматривал карту-меню. – А Рунич хотя бы жив?
– Жив. На похоронах Левки встретились. Все такой же долбак.
– Это уже навсегда. Смотри: жареные пирожки, – Эрик Михайлович взглянул на приятеля поверх глянцевых листов меню. – Помнишь, какие пирожки продавали в пирожковой на Невском? Пухлые, хрустящие, с чесночком. И за десять копеек. А эти – двадцать рублей!
– Может, уйдем отсюда? – забеспокоился Евсей Наумович.
– Вот еще! Я тебя пригласил. Не в ресторан, правда, но все равно.
– Ладно, ладно, – буркнул Евсей Наумович и пробормотал невнятно: – Я и сам могу заплатить.
– Севка, – укоризненно произнес Эрик Михайлович, – Мы не виделись черт знает сколько времени.
– Как-то я хотел к тебе выбраться, – вспомнил Евсей Наумович, – да влип в одну катавасию.
И Евсей Наумович рассказал о знакомстве с Афанасием.
Эрик Михайлович смеялся громко и открыто. Евсей Наумович подхихикивал, торопясь досказать о том происшествии.
Официантка с лиловым бантом в курчавых волосах выжидательно поглядывала на них черными африканскими глазами – сидят, смеются, а ничего еще не заказали.
– Смотри, Евсей, нас отсюда выставят. Заведение частное, имеют право. К тому же официантка – по виду выпускница университета Дружбы народов имени Патриса Лумумбы.
– Отомстит нам за апартеид, – подхватил Евсей Наумович и поджал губы в знак смирения.
Эрик Михайлович кивком подозвал официантку и сделал заказ – салат, свиную отбивную с картошечкой фри.
– Коньяк? Водку? – спросил он Евсея Наумовича и, не дождавшись ответа приятеля, остановился на водочке.
– А она ничего, – негромко сказал Эрик Михайлович. – У тебя-то как с любовью?
– К черту! – засмеялся Евсей Наумович. – Сыт по горло. По этой части имел недавно привод в отделение милиции.
– Во как! – весело воскликнул Эрик Михайлович и, пригнувшись к приятелю, зашептал: – Обрати внимание на даму у окна. Она внимательно сюда смотрит.
Евсей Наумович обернулся. У окна сидела женщина в строгом сером костюме. Поймав взгляд Евсея Наумовича, она помахала ему рукой. Евсей Наумович пожал плечами.
– Никак твоя старая поклонница, Севка, – Эрик Михайлович шутливо тронул приятеля за рукав.
– Первый раз вижу, – решительно ответил Евсей Михайлович.
– Ну да бог с ней, – Эрик Михайлович откинулся на спинку стула, позволяя официантке без помех заняться своим делом.
Девушка ловко переставила содержимое подноса на стол. Выписала счет и ушла.
Евсей Наумович с улыбкой смотрел на своего старого и, кажется, единственного друга, радуясь встрече. Они дружили со студенческих времен, хотя учились в разных институтах. И ни разу их отношения не омрачали разлады. Эрик Михайлович никогда не был женат, что нередко случается с любвеобильными мужчинами. Жил он в семье вдовствующей сестры и двоих ее детей считал своими. Технарь по образованию, завкафедрой Электротехнического института, Эрик Михайлович проявлял способности и в далеких от своей специальности областях. Не говоря о шахматах, Эрик Михайлович слыл знатоком искусства Возрождения, особенно живописи. Профессионально. Даже числился консультантом в Эрмитаже.
– Когда ты улыбаешься, Севка, ты становишься похожим на своего отца, – произнес Эрик Михайлович. – На твоем лице проступают черты Наума Самуиловича. Точно изнутри.
