отчаяния как единственное лекарство.
Евсей вдыхал запах ее кожи. А тонкий легкий шелк черного платья усиливал этот запах, до головокружения распаляя желание. Возвращая молодость и забытую страсть. И женщина, от которой исходил этот запах, казалась не та, что он знал без малого тридцать лет, а другая – незнакомая и до безумия манящая.
Брови Натальи изогнулись в удивленной догадке, собрав на лбу рябь меленьких складок, а глаза, помолодев, смотрели на Евсея с понимающим лукавством.
– Не остынешь? – спросила Наталья, заранее предвидя ответ.
Евсей покачал головой и что-то глухо пробормотал, словно теряя сознание.
Сильным движением плеч Наталья освободилась от объятий мужа. Расстегивая на ходу пуговицы легкого платья, она шагнула к двери кабинета, плотнее их затворила и защелкнула «собачку» английского замка.
А через четыре года, в апреле девяностого, ушел из жизни и Сергей Алексеевич Майдрыгин.
Евсей узнал об этом случайно, просматривая газеты в городской библиотеке Ялты.
Дело в том, что дома, в Ленинграде, уже целый месяц не знали о местонахождении Евсея. Журнал «Растениеводство» предложил ему написать статью о старейших виноделах Крыма. И выписал командировочные. А Евсей и рад был отправиться хоть к черту на рога, лишь бы убраться подальше от города, изнуренного политико-экономическими переменами, названными Перестройкой. Да и жизнь в семье стала совершенно невыносимой. Не скандалами, нет. Их как раз в последнее время поубавилось. Возникла иная мука – Евсей ощущал вокруг себя стену отчуждения. Казалось, должно быть наоборот – он сдался, не особенно перечил Наталье в ее мелких придирках, сторонился семейных отношений Андрона с его стервозной женой. К тому же молодые жили в приватизированной квартире покойной матери, у Таврического сада.
Тем не менее стена отчуждения становилась все прочнее.
С того далекого, затерянного в минувших годах вечера, когда Евсей перебрался спать в свой кабинет, он настолько с этим свыкся, что начисто забыл о причине, побудившей его оставить семейную спальню. И Наталью подобное положение устраивало. Никто не храпит и не сопит под ухом, не изводит нудными претензиями. А эпизодические визиты мужа в спальню ей даже нравились, особенно после того, как Евсей вновь убирался в свой кабинет. В такие минуты Наталья испытывала особое удовольствие. Одиночество после близости не менее приятно, чем сама близость. Пожалуй, лишь подобные встречи и составляли их брачный союз. Ну еще недолгие посиделки на кухне во время ужина. Обедали они порознь – Наталья на работе, в банке, Евсей там, где получалось, где позволяла бродячая жизнь экскурсовода, журналиста, лектора-литературоведа. Нередко он подрабатывал и другим способом – бомбил по городу на «жигуленке». Это был самый доходный заработок. Бывало, за пять-шесть часов набегало до ста рублей, по тем временам почти месячный оклад инженера. Правда, половина денег уходила на ремонт старенькой «копейки», а вторую половину он нет-нет да и подбрасывал молодоженам. Что нисколько не меняло к нему отношения стервозной невестки Гали.
Евсей – по наводке Генки Рунича – принял предложение журнала «Растениеводство». Плохо ли месяц пожить в теплом и ласковом Крыму, а не в раздираемом страстями, полуголодном, слякотном Ленинграде? Евсея политика не привлекала. Не то что его друга профессора Оленина. Эрик просто офонарел от происходящих событий. Он посещал собрания демократов, вовлекая своих студентов и аспирантов, выходил с плакатами и горлопанил у Смольного, писал статьи, в которых обличал коммунистов. Даже непонятно, откуда столько злобы накопилось у благополучного, удачливого профессора-физика.
Поэтому перспектива скорого возвращения в Ленинград Евсея не радовала. Он даже собирался продлить командировку за свой счет.
Раздумывая над этим, Евсей зашел в городскую библиотеку – там получали ленинградскую «Смену». Правда, газета давно не поступала в связи с общим бардаком, который захлестнул страну. Можно было обойтись и без газеты, но месяц отсутствия – срок значительный, когда каждый день преподносил сюрпризы, которые не могла представить самая изощренная фантазия. Поговаривали, что во дворе Большого дома, в котором размещался Комитет Государственной безопасности, жгут компрометирующие бумаги, и дым такой, что приезжают пожарники. Евсей этому не верил – слухи. Однако опубликованное решение Бюро обкома партии о возвращении православным Владимирского собора, превращенного властью в мерзкий складской свинюшник, наводило на мысль о серьезной панике среди большевиков – они добровольно никогда и ничего не отдавали, известное дело.
На сей раз крымская почта не подкачала. Едва Евсей развернул газету двухнедельной давности, как взгляд остановился на фотографии в черной траурной рамке. Внешность мужчины с волевым славянским лицом вызвала смятение – это же его тесть, каким Евсей его знал лет тридцать назад.
Некролог, подписанный «группой товарищей», извещал о кончине Сергея Алексеевича Майдрыгина, персонального пенсионера, несгибаемого члена партии, ветерана труда, фронтовика-орденоносца, видного общественного деятеля. Далее следовало соболезнование семье покойного и номер телефона для справок.
Кому как не Евсею был знаком этот номер! Евсей обошел несколько междугородних телефонных автоматов на приморском бульваре. Ни один не работал. Отчаявшись, он зашел в гостиницу «Ореанда» – здесь ему повезло. Разменяв полтора рубля на десять пятнашек, он принялся звонить в Ленинград. Натальи дома не было, а ее рабочий телефон в Городском банке Евсей не знал. Звонить Андрону бессмысленно, он наверняка в институте, а нарываться на невестку не хотелось. Придется звонить теще, Татьяне Саввишне. Но разговаривать коротко, по-деловому, будет неудобно, надо выразить соболезнование, выслушивать ее долгие объяснения. Пятнашек наверняка не хватит, надо разменять еще рубля три. Евсей вынул кошелек. Оставалось всего пятьдесят два рубля с мелочью. Билет на самолет до Ленинграда стоил тридцать девять рублей, ну еще полтора рубля на троллейбус до симферопольского аэропорта. А зачем звонить, если он собирается вернуться домой?! Тем более что похороны, судя по некрологу, состоялись две недели назад.
Евсей покинул гостиницу и не торопясь побрел по бульвару. Когда он только приехал в Ялту, голову кружил запах мимозы. Теперь же расцветала сирень. Кусты ее и олеандра гуськом выстроились вдоль набережной, доводя до светлого безумия своим нежным дыханием. Евсей присел на скамью. Подставил лицо теплым солнечным ладоням и прикрыл глаза. Ритмичный гул прибоя убаюкивал, погружая сознание в тихие ленивые мысли. Вспомнил, как демонстративно, с каким-то глупым эпатажем, уехал в командировку. Днем, пока Наталья была на работе, наскоро собрал чемодан и смылся. Оставил записку и полученные в жэке талоны на крупу и сахар. Поступил глупо, из какого-то мальчишеского окаянства. Вообще, если проследить, в его судьбе много подобного мальчишества.
Евсей усмехнулся. Вспомнил, как недавно пробирался в сад старика Вазгена. Да, это был цирковой номер. Калитка в заборе сада, вопреки ожиданию, оказалась на замке. Пришлось искать лаз, что для пятидесятишестилетнего мужчины в безлунную крымскую ночь занятие не простое. Но распаляемый страстью, он преодолел препятствие. Разыскал и беседку, покрытую густым ползучим виноградом. Куда вскоре и явилась Диана, родственница Вазгена, последнего из старейших мастеров-виноделов Массандры, героя будущего очерка для журнала «Растениеводство». Едва дослушав лепет Дианы о том, что замок на калитке и для нее полная неожиданность, Евсей прильнул с ласками к жаркой, белокожей и волоокой армянке бальзаковского возраста. В ноздри вместе с запахом ночной свежей травы ударил запах лука, жаренного на подсолнечном масле. Евсей привалил Диану к единственной в беседке скамье, подвешенной цепями к потолку. Скамья раскачивалась, зля и умножая пыл Евсея. Диана не сопротивлялась, приговаривая горячим шепотом: «Будь человеком… Только осторожно… Умоляю, будь человеком…» А скамья все отклонялась, точно живая, будь она неладна. И они завалились прямо в высокую холодную траву, что покрывала землю беседки. А потом, умиротворенные, вновь вернулись на скамью. Плавно покачивались под тихий скрип цепей, пили вино и закусывали чебуреками, что принесла Диана.
Евсей слушал историю о том, как Диана в прошлом году бежала из Баку от разъяренных мусульман. Он прекрасно помнил из своего бакинского детства и ту армянскую церковь, в центре города. «Они сбросили колокол и подожгли церковь, – рассказывала Диана. – Потом привели старика армянина, разбили ему голову палкой, облили керосином и подожгли. Звери, да! Недаром их всегда так и называли – звери. А все этот Горбачев виноват, клянусь мамой. Я не знаю, что бы ему сделала. Как ты относишься к Горбачеву?»
