Сергач, кроме черта, никого на том свете не боюсь. А на этом свете только что жену побаиваюсь, открою тебе секрет… Там, где я на брюхе ползал, еще иногда мамонтов находят, а это школа, Сергач, понял? — Он еще раз затянулся. И вновь сильная струя едкого дыма рванулась к лицу Сергачева. — Что случилось тогда между мной и этим малым — это наше с ним было дело. А тебе скажу, пользуясь случаем: ты сейчас понял, когда пытался поставить машину туда, куда нельзя ее поставить? Нельзя! Стена была перед тобой. Понял или нет? Так ты и сейчас пойми. Иначе лоб расшибешь. И сразу! Перед лбом нашим бампера нет. Костяшка там тонкая, а мозг… Ты когда-нибудь видел человеческий мозг? Такой могучий, дела всякие проворачивает… А сам собой такой… — Ярцев пощелкал сухими пальцами. — Как куча коровья. Я видел, Сергач, человеческий мозг…
Сергачев слегка отвел назад спину и резко, с наслаждением выбросил вперед руки в маленькое сморщенное лицо Ярцева. Это произошло мгновенно и неожиданно, возможно, и сам Сергачев этого не ожидал.
Стараясь удержаться на ногах, Ярцев стал заваливаться спиной, быстрыми кругами ища в воздухе опору. Но Сергачев подскочил к нему и сильно, по-футбольному, наотмашь, ударил ногой в бок.
— У тебя какой мозг, сука! — ослепнув от ярости, крикнул Сергачев.
Легкое тело Ярцева выпало на проезжую магистраль гаража. Взвизгнули тормоза… Ярцев стукнулся о крыло идущего на стоянку таксомотора и упал спиной на пол. Глухо стукнула голова о бетон. И оскаленные болью малокровные его десны на мгновенье показались Сергачеву слепком с хищной акульей облицовки радиатора автомобиля… Сергачев привалился плечом к машине, стиснув замком пальцы рук. И улыбался. Он видел бледное лицо какого-то водителя. В поле зрения возник старик Захар. Еще какие-то лица. Все что-то кричали Сергачеву.
Неожиданно все стихли и расступились. Ярцев вытянул руку, перевернулся на живот, уцепился за бампер, подтянул по-лягушачьи сразу обе ноги, уперся второй рукой об пол и медленно поднялся, вначале на колени, затем на ноги. Из ссадины на лбу, через щеку к подбородку, протянулась тонкая полоска крови. Он ладонью провел по этой полоске, не вытер, а только размазал…
— А если бы я на скорости шел?! — выкрикнул перепуганный водитель.
— Заткнись! — оборвал его Ярцев. Он достал платок, вытер руки, приложил к щеке. — Ну чего собрались? Что смотрите? Упал человек, споткнулся. Все обошлось. Чего смотреть?! — Голос его набирал силу.
А круглый глаз, не закрытый платком, остро ткнулся в Сергачева.
Весь день Сергачев решил провести дома, никуда не тянуло. Он лежал на мягком, привезенном от матери стареньком диване и курил. Голова тяжелела от выпитой ночью водки. Сколько же он выпил? На столе одна бутылка, на тумбе четвертинка. Еще три бутылки пива. Ничего себе доза, учитывая, что на закуску нашлось двести граммов докторской колбасы и соленый помидор…
В который раз зазвонил телефон. И он опять не взял трубку — знал, что Лена. Ему ни с кем не хотелось сейчас разговаривать, даже с ней. Вечером он, пожалуй, отправится к матери пообедать, да и пройтись надо по воздуху. Правда, предстояла еще вся ночь — Сергачев не мог и мысли допустить, что в организме останется пусть даже слабый намек на алкоголь перед выездом на линию.
Полежать еще немного, потом согреть чаю… Взгляд его перебирал книги на полках. Задержался на толстенном томе телефонного справочника. И в сознание опять вползла идея — неотвязная, назойливая… Допустим, он и разыщет в справочнике телефон квартиры Чернышевых, допустим. Но что он скажет? Глупость какая-то. Что он может сказать матери этого парня? Сегодня, накануне похорон… Его еще ночью тянуло отыскать номер телефона и позвонить. Но тогда он был пьян, и в голове сложилось несколько фраз. Он хотел позвонить и сказать: «Извините. Но в том, что произошло, виноваты вы, его родители. Понимаю, трагическая случайность, но все равно виноваты вы. Он у вас родился рыжим. Вот в чем ваша вина… А лучше бы родился бурым, как медведь, как Ярцев…» Ночью у Сергачева хватило сознания не позвонить и не сказать всего этого; теперь, днем, когда он почти протрезвел, тем более не скажет. Вот и вспомнился Ярцев с его птичьей головкой, крепкой, как из металла. Не хотел Ярцев шум вчера поднимать, скандал, привлекать к себе внимание. Сказывался опыт — мудрый, змей. Он сам лучше отомстит, без посторонних, как этому бедолаге рыжику тогда, на заднем дворе гаража. Или еще где-нибудь. Мало ли куда забросит судьба двух таксистов? А может быть, у Ярцева еще что-нибудь на уме?
Хорошо тогда он врезал Ярцеву, хорошо!
И Сергачев с наслаждением прикрыл глаза, восстанавливая в памяти картину: акульи клыки автомобильной решетки, а под ними хищные глубокие десны с желтыми неровными зубами…
Бывают мгновения и обстоятельства, когда самое огромное блаженство, данное человеку, — это по- первобытному, без всякой проволочки и выяснений, без всякой излишней болтовни и терзаний душевных, без всякой кутерьмы и выяснений, влепить, врезать, жахнуть, вкладывая в удар всю ненависть к подлости и несправедливости.
И какое еще чувство может по остроте своей сравниться с наслаждением душевным и физическим в эти мгновения…
С полудня солнце рванулось в разрыв между тучами, словно распечатало гигантский ящик — город, срывая с него серую упаковку, отбрасывая ее далеко в степь. Ветра не было. И лучи солнца несколько часов держали под прицелом белые дома в центре города, растапливая на крышах снежные перины, из-под которых по-весеннему натекала в карнизы, стучала в желобах и трубах чистая снежная вода.
Люди сторонились мостовых, там широким веером взлетала из-под автомобилей серая снежная кашица. И к домам было опасно приближаться — того и гляди сорвется сосулька… Так и выбирали нейтральную полоску посреди широких тротуаров под бдительным оком крикливых дворников, следящих за своим участком, чтобы, не дай бог, не случилось чего — отвечай потом за них.
Таксисты, хотя и получили рекомендации в парке не гонять: скользко и мокро, да и по инструкции запрещено обливать людей талой водой, но трудно удержаться от скорости за рулем таксомотора. К тому же неровная мостовая очень обманчива — кажется, что все нормально, и раз — колесо ухает в ямку, осушая ее до дна…
Сергачев любил весну. И такой неожиданный прорыв к неблизким еще весенним дням был ему по душе.
Утром в гараже он обнаружил на сиденье автомобиля записку своего сменщика Славки Садофьева. «Мастер! Как не стыдно оставлять такую грязь в салоне и багажнике! Не один пока работаешь. Я жаловаться буду».
«Чистюля нашелся», — подумал Сергачев. Конечно, Славка прав, надо было пустить мойщиц в салон… А сколько раз самому Сергачеву приходилось тратить драгоценное утреннее время, чтобы привести автомобиль в порядок после Славкиной смены? И главное — жаловаться грозит, кому, интересно? Обычно такие чепуховые вопросы сменщики решают между собой…
Вскоре Сергачев забыл об этой записке — началась обычная гонка: посадки, высадки, ожидания, прикидка маршрута, пустяковые разговоры. А теперь, в короткой паузе на непривычно пустующей стоянке у вокзала, вновь вспомнил. Надо избавиться от этого сменщика. Есть слух, что скоро прибудут новые таксомоторы — норов с директора сбили, — а ему, Сергачеву, обещано было, приказом обещано. Не подносить же на блюдечке этому Славке новый аппарат, слишком жирно. Хотя на пару будет вдвое легче «купить» новый таксомотор — приказ приказом, а кое-кому сотенки две презентовать придется, дело известное. Иначе с любым приказом в туалет сходишь — и концов не найдешь. А автомобиль не вобла, долго не простоит.
Дверь распахнулась, и в машину заглянул высокий пожилой мужчина.
— Багажник откройте, водитель.
Чемодан, серый, элегантный, брезгливо улегся на грязный коврик, заняв все пространство между запаской и домкратом.
Сергачев внимательней взглянул на мужчину: знакомое лицо. И этот серый чемодан. И острая линия складки на брюках, аккуратно приподнятых гражданином, когда тот усаживался в таксомотор.
— В сторону порта, пожалуйста, — проговорил пассажир.
— Улица, — уточнил Сергачев.
