Но все же по совести: не вся кожа плохая, есть и хорошая, просто отличная кожа. Есть! Но есть и плохая. И кто-то же виноват, что есть плохая?
Никто не виноват! Не могут же люди, чувствующие себя виноватыми, иметь такие невинные лица, такие чистые голоса.
Послушать хотя бы представителя фурнитурной фабрики — как раз он сейчас держит оправдательную речь. Святые люди эти фурнитурщики! Змейка не застегивается на сапоге? Чепуха! Зато какая яркая, тяжелая — железнодорожный состав, а не змейка! Пряжки сгибаются, тонкие? Чепуха! Согнуть что угодно можно: сила есть — ума не надо. И вообще, при чем тут они? Такой прокат им присылают, отходы. К тому же просили латунь — прислали белое железо, просили брезент — всучили бязь, просишь одно — навязывают другое... А сами по себе фурнитурщики молодцы ребята. Дают же они фурнитуру на выставочную обувь или, скажем, на экспорт. Грязью облить кого угодно можно...
Так что на круг никто не виноват. Никто! Пробить бы бетонный потолок выставочного зала. Вознестись над крышами города. Вглядеться зорко во все закоулки-переулки. Может, таится где-нибудь паучок праздности и равнодушия, в паутине которого запутался и бык толстокожий, и фурнитурщики, и химики-физики, ни в чем не виноватые... Сидит паучок, коптит небо в свое удовольствие. Не просто сидит — зарплате радуется, свое кресло охраняет... Или в каждом из сидящих в этом зале таится паучок? Каждый в меру совести своей — равнодушный прохожий. И Барамзин, и Фиртич, и главный художник...
Только наступает какой-то «душевный ледоход». Трогается с места студеная толща равнодушия, обнажая чистую воду...
Конъюнктурное совещание шло своим чередом. Участники обменивались информацией о ходе поставок обуви, о состоянии товарных запасов, о результатах реализации...
Прервав на полуслове тягомотное бормотание представителя фурнитурной фабрики, Барамзин поднялся из-за стола.
- У меня есть один общий вопрос к совещанию, но прежде я хочу поговорить о другом. — Он взял в руки изящную женскую туфлю. — Поглядите, какая прекрасная туфелька, верно? Обычная серийная туфелька. Не на экспорт... Кто здесь из «Весны»?
Отозвался кряжистый мужчина в костюме со старомодными ватными плечами.
- Скажите, в этой модели есть нарушения ГОСТа?
Мужчина молчал, силясь понять, куда клонит Барамзин.
- Есть, — наконец решился он. — Но мы согласовали вопрос в министерстве.
- Спасибо, — кивнул Барамзин. — Вот. Люди из «Весны» рисковали, беспокоили министерство, договаривались. И в итоге, нарушив ГОСТ... Я подчеркиваю: нарушив Государственный стандарт, выпустили прекрасную туфельку... Более того, запустили модель в серию. Более того, модель и в серийном производстве не потеряла своих качеств. — Барамзин поставил туфельку на стол. — Теперь вернемся к совещанию... Хочу задать один вопрос. — Он жмурил веки, колкие от бессонной ночи. — Почему возникают перебои с обувью, выпуск которой давно освоен, и кто в этом виноват?
Фиртич хорошо видел крупный лоб Барамзина, узкие губы большого рта, ямку на подбородке. Он знал этого человека много лет. Это Барамзин предложил коммерческому директору хозмага Фиртичу должность руководителя «Олимпа». Это он вел его кандидатуру по коварному фарватеру высоких инстанций, вызывая кривотолки и подозрения.
Коллега, директор крупного магазина, все пытался вызвать Фиртича на откровенность: «Слушай, чем ты отблагодарил Барамзина за кресло в «Олимпе»? Я же не ребенок, просто так на подобное место не назначают. Хоть чем-нибудь ты был ему полезен? Его жене, его дочери, его теще, его собаке?.. Небось Барамзину такие презенты дарят, на которые жизнь проявить можно». — «Ты дарил? Лично?» — спрашивал Фиртич. «Дружок рассказывал». Фиртич лишь пожимал плечами. Он понимал, что его молчание вызовет недоверие у коллеги, поставит под сомнение искренность их отношений. И не ошибся. Они перестали встречаться, а до этого дружили много лет. И сейчас Фиртич вспомнил тот давний разговор.
Но ведь с ним-то, с Фиртичем, никто из управления не играл в такие игры. Возможно, люди из управления полагают, что Фиртич человек Барамзина, и не докучают ему излишним вниманием. Но Фиртич знал, что он ничей, что он сам по себе. Может быть, Барамзин его придерживает для каких-нибудь более серьезных дел, не тревожит до поры? Или Барамзину нужен такой светляк для отвода глаз?.. А почему не допустить мысль о том, что злые языки клевещут на Барамзина? Возможно, он крепко мешает кому-то. Почему Фиртич должен верить своему коллеге, а не самому себе, своему опыту общения с начальником управления?..
Барамзин вытянул шею, выискивая кого-то. И в зале принялись оглядываться, словно помогая ему искать.
- А, Константин Петрович! — проговорил Барамзин, заметив наконец Фиртича. — Не желаете ответить на мои вопросы?
Фиртич поднялся. Точный, профессиональный ответ, который вправе ждать специалист от специалиста, сейчас не получится — он слабо знаком с обувной конъюнктурой.
- Извините, Кирилл Макарович... Общие рассуждения, полагаю, тут неуместны. Я бы попросил выступить человека более компетентного. Дорфмана Бориса Самуиловича, старшего продавца отдела обуви.
В предложении Фиртича проглядывала дерзость: вместо себя, директора Универмага, он выставлял начальнику управления старшего продавца... Фиртич заметил, как вспыхнули щеки Рудиной. Предложение Фиртича ударяло по самолюбию и престижу заведующей отделом. Кто, как не она, должен освещать вопросы конъюнктуры по обуви! При чем тут старший продавец?
Дорфман поднялся. Ему было не по себе оттого, что он оказался в центре внимания такого зала. Все проблемы в его голове от неожиданности и волнения спутались в один клубок. Он с ужасом чувствовал, что по привычке начинает говорить издалека.
- Что я могу сказать? Мой отец, Самуил Дорфман, был жилеточник...
В зале возник легкий шум. Губы Барамзина дрогнули в улыбке. Он знал Дорфмана столько лет, сколько проработал в торговле.
- Борис, — произнес Барамзин, — о чем ты говоришь? У нас конъюнктурное совещание по обуви.
Но в круглых глазках Дорфмана уже появился маниакальный блеск. Он не слышал реплики начальника управления.
- После революции люди перестали носить жилеты. И Самуил Дорфман стал безработным. Он был согласен на любую работу. Не то что сейчас. Человек перестал дорожить своим местом, если он не имеет с него какой- то навар... Но мой отец никогда в жизни не отчаивался, а было из-за чего, поверьте. Он имел руки и голову. Он стал холодным сапожником. Он снял подвал на углу Драгунского и Вдовьего, сейчас это улица Третьего Интернационала. Платил налог финорганам и ремонтировал старую обувь: красил, прибивал набойки, правил задник. И делал он это так, что обувь было жаль взять в руки. На нее смотрели издалека. Ее не узнавали владельцы! А что мы имеем сейчас? Покупатель бежит от прилавка, и удержать его — большое искусство. Поэтому многие продавцы ходят на работу не с большой охотой. Им противно продавать такой товар, люди имеют гордость... Я не скажу вам за все фабрики. Возьмите продукцию некоторых московских или ленинградских фабрик. Или, скажем, «Масис» из Армении. Когда идет такой товар, я надеваю галстук и хорошо бреюсь. А что нам возит Вторая обувная фабрика?.. Кстати, в зале сидит представитель этой фабрики. Интересно, что у него на ноге?
Дорфман говорил без тени улыбки, даже печально.
- Уважаемый Кирилл Макарович спрашивает, почему наблюдаются перебои с обувью, выпуск которой давно освоен. Я вам отвечу. Перебоев с плохой обувью почему-то не бывает. Перебои наблюдаются только с ходовой обувью. Промышленности невыгодно выпускать хорошую обувь... Здесь плакала женщина, главный художник Дома моделей. И я понимаю ее слезы. Я видел их музей. Это ж с ума сойти можно от счастья, какая там обувь. А что присылает нам Вторая обувная фабрика? Работая, между прочим, по образцам Дома моделей.
Дорфман повернул круглую голову, орлом оглядел зал. И зал одобрительно зашумел. Из последних рядов поднялся Серега Блинов. Его красивое лицо было серьезным и грустным. Точно Блинов принял на свои плечи всю тяжесть вины за общее состояние обувной промышленности.
