напрочь забывали оглянуться и увидеть, что в те же 50-60-е годы западными странами также управляли далеко не «голуби», продолжались колониальные войны, молодежи навязывались архаичные принципы жизни, что в конце концов и вылилось в «бунт» 1968 года.[73] Советские идеологи, напротив, обвиняли Тито в «отступлении от социализма» — хотя именно он единственным в «соцлагере» воплотил именно социалистические, по Марксу, принципы коллективного самоуправления предприятий, экономической децентрализации и даже частного землевладения для крестьян. До такого в СССР не дошла не только горбачевская «перестройка», но и позднейшие российские «реформаторы»…
Политика Тито, несмотря на его разрыв со Сталиным и налаживание отношений с Западом, тем не менее не привела ко вступлению Югославии в НАТО. Вождь югославских партизан упорно отказывался от этого не раз предлагавшегося ему выбора, заявляя, что «в случае новой европейской войны мы поддержим обороняющихся». Казалось бы, Югославии грозила полная политическая изоляция в условиях начавшегося в Европе складывания двух противостоящих блоков. Однако дипломатический талант Тито обнаружил совершенно неожиданное «третье решение», ставшее, наверное, важнейшим вкладом этой личности в политическую историю ХХ века, и поднявшее мировое значение Югославии на небывалую высоту. Вместе с лидерами Индии и Египта, Неру и Насером, Тито стал соучредителем Движения Неприсоединения. Это было важнейшее событие — в мировую политику вошли недавние колонии, которые до этого никто не рассматривал в качестве «серьезных игроков», но заставили считаться с собой лидеров обоих блоков. Именно это альтернативное международное Движение, защищавшее интересы народов, а не идеологий, можно считать предтечей современного альтерглобализма. (→ 1–7)
Воплощенная утопия Тито состояла в том, что ему, в условиях жесткого двуполярного мира, удалось создать уникальную, реально независимую и экономически развитую европейскую страну, которая могла себе позволить свободу одновременно выступать против советского вторжения в Чехословакию и американской агрессии во Вьетнаме. При этом там кипела бурная интеллектуальная и культурная жизнь, формировались новые поколения, гордо именовавшие себя «югославами» — не забывая о своих этнических корнях, но и не замыкаясь в них, а мысля совершенно глобально. Критериев для понимания такой политики тогда просто не находилось. А международному авторитету Югославии в 60-70-е годы завидовали другие европейские страны по обе стороны «железного занавеса».
Главная причина трагического крушения Югославского проекта в 80-90-е годы — утрата той самой интегральной субъектности, которая когда-то и вызвала его к жизни. Эта субъектность не сводилась к личности Тито — в последние десятилетия ее выражали миллионы южных славян, определявшие свою национальную принадлежность как «югославы». Особенно глубоко ее чувствовали люди стратегического и творческого мышления, экономисты и дипломаты, деятели науки и культуры, все те, кто и обеспечивал высокий международный статус Югославии. Вся эта элита оказалась просто «лишней» в условиях нового внутреннего раскола на «Великую Сербию», «Великую Хорватию» и т. д., где это «величие» сводилось к сугубо этническим категориям. Вновь началось массовое и зачастую насильственное переселение людей по «своим» национальным республикам. Это регрессивное упрощение означало утрату южными славянами своего
Корни этого события состоят в том, что официальная идеология «Братства и Единства» стала противоречить самому этому братству и единству в реальности. Братские чувства возникают только между самими братьями, их нельзя навязать со стороны. Единство без уникальности его элементов вырождается в единообразие. Официальная же идеология, механически затвердившая это «братство и единство», тем самым начисто выхолостила его, перестав различать самих «братьев». Вышло в точности по Мангейму (→ 1–2): живая утопия, некогда объединившая южных славян искренней волей к созданию общей цивилизации, превратилась в абстрактную идеологию, «не достигающую реализации своего содержания». Содержанием здесь явилась бы «цветущая сложность»[74] всех национальных культур, а ее подменили упрощенной схемой, «общим знаменателем», который все более стремился к нулю…
Наиболее подавленными такой политикой себя чувствовали сербы, самая крупная нация в Югославии, которая, однако, не имела достойных возможностей культурного самовыражения, поскольку ее представители, при углублении в свою национальную традицию, неизменно обвинялись официальными идеологами в «шовинизме». Такое целенаправленное подавление сербской культуры официальным «интернационализмом» после его исчезновения породило сверхмощный национальный ответ. Однако трагический парадокс состоял в том, что именно это «национальное возрождение» явилось основным фактором разрушения всей Югославской цивилизации.
Это «возрождение» действительно вскоре обрело шовинистические черты — отвергая югославский коммунистический интернационализм, радикальные сербские деятели желали, тем не менее, удержать за собой всю территорию Югославии, объявив в 1991 году хорватов и словенцев «сепаратистами». Но фактически это было уже не «подавление сепаратизма», поскольку официальная белградская пропаганда уже вещала не о «многонациональной Югославии», а о «Великой Сербии», в которой эти республики никогда не состояли. Некогда многонациональная Югославская народная армия стала чисто сербской, и, предав свои освободительные антифашистские традиции, обрушилась с карательной агрессией на Словению и особенно Хорватию, невзирая на жертвы и культурные памятники — так, длительной осаде и артиллерийским обстрелам подвергся знаменитый средневековый Дубровник, «славянские Афины». Позже, по такому же, этно-конфессиональному принципу началась и боснийская война, в ходе которой боевики Караджича (вызывающие чрезмерный восторг у русских националистов) практически стерли с лица земли все олимпийские объекты 1984 года в Сараево — последнее напоминание о мировом значении южнославянского единства. Однако перед ответным кровавым варварством по отношению к сербам со стороны также «возродившихся» хорватских усташей и боснийских мусульман (которые этнически те же самые сербы!) померкли даже иные картины Второй мировой… Такова оказалась цена отказа южных славян от своей единой цивилизации.
Можно сколько угодно обвинять любые внешние силы в нагнетании этой войны и поддержке той или другой стороны — но это лишь следствие, главная причина катастрофы состояла в том, что в самой Югославии уже не нашлось лидеров, способных подняться над узкоэтническими интересами и выступить миротворцами от лица нового «Югославянского комитета». «Третья Югославия», созданная в 1992 году из Сербии и Черногории, уже не преемствовала эту цивилизацию, а являлась ее чисто номинальным осколком. Сербский юрист Воислав Коштуница, позже ставший ее президентом, еще тогда справедливо заметил, что «после выхода из состава Федерации хорватов и словенцев название «Югославия», то есть «государство южных славян», потеряло тот смысл, который вкладывали в это понятие его основатели».
Ныне слова «Югославия» на карте мира уже не существует. Утопический проект единого государства южных славян, с его интересной и неоднозначной историей, окончен. Хотя виртуальные государства КиберЮгославия и NSK (→ 1–5) обретают все больше «граждан». Это значит, что вкус к утопии здесь безусловно остался — но требует новых, актуальных форм и измерений…
Корень
Прежде всего, аналогом самого Новгорода в южнославянском мире, хоть и меньшим по масштабу, но большим по историческому времени, была Дубровницкая республика — независимый «город-государство» на Адриатике, просуществовавший с IX по XIX век. Дубровник создал столь же уникальную славянскую культуру, как новгородская, со всем литературным и архитектурным великолепием. Имея мощный флот, он также свободно общался и торговал со всем окружающим миром, но его знаменитые крепостные стены, в отличие от Новгорода, оставались неприступными для врагов до наполеоновских времен. И на этих стенах было гордо, «по-новгородски» написано: «Свобода не продается за все золото мира».
Управлялся Дубровник, как и Новгород, выборным князем и вечем. Словом «вече», кстати говоря, именуются и властные органы современной Хорватии. Более того, хорватская валюта называется «куна» —
