строгость и высочайшую красоту. Часто от его изделий веяло духом Нибелунгов или историей Оттонов. Не будь этот человек так скромен и не занимайся он вместо заказов, от которых у него отбоя нет, большими картинами, сейчас не было бы равных ему и его можно было бы сопоставить лишь с величайшими мастерами прошлого.
— Украшение в футляре, — сказал чей-то голос, — это ведь как картина без рамы или, вернее, как рама без картины.
— Да, это верно, — сказал Ризах, — о каждой вещи можно судить только когда она на своем месте, и поскольку мой друг выступил как мой соперник, то следовало бы… Натта, ты мое послушое дитя?
— Да, отец, и рада этому, — отвечала она.
Она встала, удалилась и вернулась переодетой так, чтобы можно было надеть эти драгоценные украшения. Начала она с алмазов и рубинов. Как прелестна была Наталия! Подтвердились слова, что украшения — это рама. Утром, в плену томительных и глубоких чувств, я не обратил внимания на это украшение. Теперь я увидел прекрасные черты как бы в сияющем ореоле. Оказавшись средоточием всех взглядов, молодая женщина покраснела, и ее румянец только и дал душу рубинам и вобрал ее в себя из них. Восторг был всеобщий. Затем Наталия надела украшение с изумрудами. Но и оно оказалось совершенным. Темная глубина камня придавала Наталии строгость, особую красоту. Если в алмазном украшении была какая-то скромность, то в изумрудном было что-то героическое. Ни одному из них не отдали пальмы первенства. Ризах и мой отец сами были с этим согласны. Наталия сняла с себя украшение, оба были уложены в свои футляры. Наталия унесла их и вскоре вернулась в прежнем своем платье.
С изумрудным дело обстояло особо. От него в футляре остались серьги, в алмазное украшение серьги не входили. Матильда и Наталия не носили серег, потому что, по их мнению, украшение должно служить телу. Если же телу наносят рану, чтобы повесить украшение, тело становится слугой украшения.
Когда все еще говорили о камнях, об их назначении и о том, что на теле они выглядят совсем иначе, чем в футляре, Ойстах сказал нечто, показавшееся мне очень верным.
— В чем внутреннее назначение драгоценных камней, — сказал он, — никому, по-моему, знать не дано. У человека они лучше всего украшают тело, и прежде всего обнаженные его части, но также одежду и все, с чем он еще соприкасается: королевские короны, оружие. Просто на мебели, как бы хороша она ни была, камни кажутся мертвыми, а на животных — униженными.
Долго еще говорили об этом предмете, разъясняя его примерами.
— Поскольку наше состязание окончилось сегодня вничью, — сказал Ризах моему отцу, — посмотрим, кто с меньшими затратами превратит свое имение в большое произведение искусства: ты свой Дренхоф или, если ты предпочитаешь называть его так, Густерхоф, или я свой Асперхоф.
— Ты уже опередил меня, — возразил мой отец, — и у тебя есть хорошие чертежники, а я только начинаю, и мой чертежник вряд ли будет делать для меня еще какие-то чертежи.
— Если в Асперхофе у нас не будет работы, мы поработаем в Дренхофе, — сказал Ойстах.
— Да если и будет, — возразил Ризах, — я хочу дать противнику оружие.
День постепенно подходил к вечеру. Трапеза давно кончилась, и, как то часто бывает, за столом продолжали беседовать.
Я уже давно обратил внимание на поведение садовника Симона. Как и главные слуги дома и хутора, он был приглашен к столу. Другие обедали на хуторе. Утром я подарил ему на память об этом дне серебряную табакерку с моим именем на крышке. Эту табакерку он держал при себе на столе и беспокойно к ней прикладывался. Не раз он перешептывался с женою, сидевшей рядом с ним, часто уходил и возвращался. Вот он и вернулся в зал после одной из таких отлучек. Он не сел и, казалось, боролся с собой. Наконец он подошел ко мне и сказал:
— Всякое добро вознаграждается, и вас ждет сегодня еще большая радость.
Я посмотрел на него недоумевающе.
— Вы спасли cereus peruvianus, — продолжал он, — во всяком случае, он был на волосок от гибели, а вы стали причиной тому, что он попал в этот дом, и сегодня он расцветет. Я старался задержать его холодом, даже опасаясь, что он сбросит почку, чтобы он расцвел не ранее, чем сегодня. Все вышло хорошо. Наша почка вот-вот распустится. Она может раскрыться через несколько минут. Если общество соизволит оказать честь оранжерее…
Тотчас все встали из-за стола и приготовились отправиться к теплицам. Симон убрал все вокруг peruvianus'a, высившегося в особом стеклянном домике, и освободил место для обзора. Цветок, когда мы вошли, уже распустился. Большой, белый, великолепный нездешний цветок. Все в один голос похвалили его.
— У скольких людей есть peruvianus'ы, — сказал Симон, — ведь это не такая уж редкость, и стволы у них бывают очень могучие, а мало кто доводит его до цветения. В Европе мало кто видел этот цветок. Сейчас он раскрывается, а завтра на рассвете его уже не будет. Он ценен своим присутствием. Мне посчастливилось заставить его расцвести — и как раз сегодня… это счастье, доставляющее истинную радость.
Мы долго стояли, ожидая, чтобы цветок полностью распустился.
— В отличие от обычных растений цветов у перувиануса бывает немного, — сказал Симон затем, — а всегда только один, позднее — опять один лишь.
Мой гостеприимец искренне радовался цветку, Матильда — тоже. Мы с Наталией поблагодарили Симона особенно за такое внимание и сказали, что никогда не забудем этого сюрприза. У старика стояли в глазах слезы. Он поместил вокруг цветка лампы, чтобы зажечь их с наступлением сумерек, если кто-нибудь захочет посмотреть на цветок ночью. При дальнейшем рассматривании цветок нравился нам все больше и больше. Мало что в нашем саду могло сравниться с ним по редкости, благородству и красоте. Наконец мы ушли, и кое-кто пообещал зайти в течение вечера снова.
Когда на обратном пути мы проходили мимо куста, что у липовой аллеи, у самой дороги раздались звуки цитры. Ризах, который вел мою мать, остановился, остановились также отец с Матильдой, а затем и все другие, кто был поблизости. Я с Наталией приблизился к кусту, сразу узнав игру моего учителя. Он сыграл одну из своих мелодий, остановился, заиграл снова, опять остановился и так далее. Это были мелодии его собственного сочинения или, может быть, только что пришедшие ему на ум. Он играл в полную свою силу, со всем своим мастерством, которым я так часто восхищался, даже, пожалуй, еще лучше, чем когда-либо. Казалось, ничего на свете он не любил так, как свою цитру. Все, кто был поблизости, слушали неподвижно, никто даже не решился похлопать в знак одобрения. Только Матильда однажды взглянула на Наталию, и так значительно, словно хотела сказать: такого мы не слышали, и так нам не сыграть. Цитра была живым существом, говорившим на чужом для всех и все же понятном всем языке. Когда наконец звуки, кажется, умолкли совсем, я подошел с Наталией к кустам, и мы увидели там моего учителя с лежавшей перед ним на столике цитрой. Он был одет в серый суконный, очень поношенный костюм, а его зеленая шляпа лежала на столе рядом с цитрой.
— Иозеф, ты снова в этих местах? — спросил я.
— Не так чтобы, — отвечал он. — Я пришел, чтобы хорошенько поиграть на вашей свадьбе.
— Ты хорошо сделал, так не сыграть никому, — сказал я, — и за это я хочу доставить тебе самую большую для тебя радость. Нет лучших рук, чем твои, для того, что я хочу тебе дать. Равное должно быть вместе. Я и так уже должен отблагодарить тебя за твое усердное обучение и за то, что ты ходил со мной в горы.
— За то вы мне заплатили, а сегодня это была моя добрая воля.
— Подожди здесь несколько дней, и ты получишь то, что я сейчас имею в виду, — сказал я.
— С удовольствием подожду, — отвечал он.
— Ты будешь хорошо устроен, — сказал я.
Тем временем подошли все остальные и осыпали музыканта похвалами. Ризах пригласил его побыть в своем доме. Он сыграл еще несколько мелодий, чуть ли не забыв, что его кто-то слушает, разыгрался и наконец остановился, не обращая, как всегда, никакого внимания на стоявших вокруг. Затем мы удалились.
Тотчас позвав дворецкого, я сказал ему, чтобы он подыскал кого-нибудь, кто готов немедленно отправиться в Эхерскую долину. Дворецкий пообещал это сделать. Я написал несколько строк мастеру,
