выходившие оттуда, чтобы навестить семьи. Нередко они задерживались в трактире для своего ублажения. Главным занятием всех жителей танна была рубка леса, а главным их богатством были коровы и козы, которых каждый день выгоняли пастись в леса, а молодняк все лето держали в горах, в лесу и на вырубках.
Из этого дома мы и начинали свои походы. Наш молоток исследовал длинные лесные полосы, и люди сносили в танн, как свидетельства разного состава взрастивших эти леса почв, самые разнообразные камни. Хотя ни скал, ни тем более льда из нашего трактира не было видно, они тем не менее существовали. Поскольку здесь, в самой гуще гор, ближе к их сердцевине, все было грандиознее, то и лес тоже шел здесь гуще, мощнее, и лишь после долгих часов пути в темной тени влажных елей и сосен их плотность наконец уменьшалась, их строй редел, все чаще попадались мертвые и сломанные стволы, все больше появлялось сухого камня, и когда следовали открытые места с короткой травой, гравием или низкорослым лесом, глазам открывались сумеречные стены гигантских размеров, а в них были сверкающие белые поля или виднелась в расселинах скал какая-нибудь, сплошь в белом покрове, гора. Мир леса сменялся теперь еще более необъятным миром камня. Наша цель часто выводила нас из окружения лесов на простор гор. Когда все составные части каменной гряды были изучены, все воды, которые стекают с нее в долины, исследованы, все камешки в ручьях осмотрены и записаны, когда ничего нового никакие самые тщательные поиски уже не давали, мы предприняли попытку обследовать саму цепь и обойти ее звенья, насколько это допустит природа. Наш план приводил нас в самые дикие и далекие пропасти, мы поднимались на самые отвесные гребни, где вдруг перед нами взлетал вспугнутый коршун или какая-нибудь незнакомая птица и торчал одинокий сук. которого веками не видел человеческий глаз. Мы взбирались на светлые вершины, которые клали огромную толщу окружавших наш дом лесов и поля окрестных селений маленькой картинкой к нашим ногам. Мои люди все больше входили во вкус. Если человеку вообще присуще стремление побеждать и покорять природу, что видно по тому, как дети всегда что-то строят, а того чаще рушат, а взрослые не только делают землю, как говорит певец Ахиллеса, «пищеродящей», но и всячески преобразуют ее для своего удовольствия, то житель гор старается укротить свои любимые горы, старается взобраться на них, одолеть их, влезть даже туда, куда никакая другая более важная цель его не зовет. Рассказы о таких победах скрашивают жизнь горцам. У моих людей поднималось настроение, когда мы молотком и зубилом высекали в гладкой стене ступени, пробивали в ней отверстия, вгоняли в них заранее заготовленные костыли для подвесных лестниц и добирались туда, куда, казалось, невозможно добраться. Мы часто по многу дней не спускались в свой трактир.
Я тоже старался взобраться на вершину какой-нибудь высокой горы, когда сами мои занятия того требовали. Я стоял на скале, возвышавшейся над льдом и снегом, стоял над зиявшей в фирне трещиной, через которую пришлось перепрыгнуть или перелезть по стремянке, стоял порой на крохотной плоскости последнего камня, выше которого ничего не было, и смотрел на столпотворение гор вокруг меня и подо мною, либо еще более высоких, вздымавшихся белыми отрогами в небо и меня побеждавших, либо отделенных от меня воздухом на одном со мной уровне, либо оседавших, спускавшихся, мельчавших, я видел курившиеся полоски долин, озера внизу, как плиточки, видел земли, лежавшие передо мной, как бледная географическая карта, видел край, где словно в пыльном тумане, скрывался город, где жили все, кто мне дорог, отец, мать и сестра, я смотрел на высоты, казавшиеся отсюда синеватыми барашками облаков, высоты, где должны были находиться Асперхоф и Штерненхоф, где стоял дом моего любимого гостеприимца, где жила добрая, ясная Матильда, где был Ойстах, где пребывал жизнерадостный, пылкий Густав и где глядели на мир глаза Наталии. Все передо мною молчало, словно мир вымер, словно то, что жило, двигалось, шевелилось, было сном. Не видно было даже какого-нибудь дымка, и поскольку мы для таких восхождений всегда выбирали ясные дни, небо обычно было безоблачным, его темно-синяя тьма казалась бескрайней пустыней, оно было более бескрайним, чем видится нам снизу, из заполненных всякими мелкими предметами мест. Когда мы спускались, когда Каспар, вытаскивая за нами костыли из камней, укладывал их в свой заплечный мешок, когда мы убирали стремянку или, не пользуясь ею, перепрыгивали через трещину в фирне, в строгих чертах Каспара и в лицах других наших спутников что-то менялось, из чего я заключал, что место, где мы стояли, произвело на них некое впечатление.
Часы и дни, которые я урывал для своей работы, потому что нуждался в покое или из-за неблагоприятной погоды, посвящались зарисовкам пейзажей, а глубина ночи, прежде чем смыкались глаза, озарялась великими словами кого-нибудь, кто давно умер и оставил нам их в своей книге, а когда свеча гасла, эти слова уносились со мною в то загадочное для нас царство, что предвещает еще более непостижимое для нас состояние.
Как и в недавнем прошлом, я и теперь не довольствовался сбором научного материала и простой регистрацией найденного, из чего возникала общая картина местности, — хотя и теперь делал это весьма усердно, — а всегда доискивался до причин, по которым что-либо возникало, и задавался вопросом, как именно. Я развивал эти мысли и записывал, что мне приходило на ум. Может быть, когда-нибудь в будущем что-нибудь из этого выйдет.
К началу цветения роз я сделал в своих занятиях перерыв, чтобы посетить Асперхоф.
Я расплатился со своими людьми, пообещав воспользоваться их услугами в будущем, и отпустил их, прибавив к вознаграждению небольшие деньги на обратный путь. В трактире я тщательно упаковал свое добро, погасил долги, сказал, что приеду снова, попросил бережно хранить оставленное и в одноконной горной коляске уехал по укромной дороге, которая шла от шумящего возле трактира ручья вверх, к лесу. Доехав до шоссе, я отправил своего возницу назад и продолжил свое путешествие в почтовой карете. Путь от последней почты до дома своего друга я прошел пешком. По прибытии я позаботился о доставке моего багажа.
Явился я позже, чем, собственно, намеревался. В глубокой уединенности танна, в его прохладе я ошибся относительно происходившего в мире. На более открытой местности стояли теплая весна и очень теплое раннее лето, чего я в горах не ощущал. Поэтому во всех садах, мимо которых я шел, розы уже радостно и пышно цвели. Когда я поднимался на холм, безупречные кроны возвышались во всем своем совершенстве над темной крышей дома моего гостеприимца и над обеими створками садовой ограды. Занавески на окнах, частью приоткрытые, частью закрытые из-за жары, приветливо звали меня, а переливы птичьего пения и чьи-то одиночные возгласы приветствовали меня как старого знакомца.
Зная устройство ворот, я нажал на рычаг, створка отворилась, и я вошел в сад.
Мой гостеприимец был на пчельнике, я узнал это от садовника, который был первым, кого я увидел. Он что-то поправлял на грядке герани близ входа. Я повернул к пчельнику. Мой гостеприимец стоял у домика и ждал вылета молодого роя. Он сказал мне это, когда я подошел поздороваться. Встреча была почти такой же волнующей, как встреча отца и сына, так выросла уже моя любовь к нему, да и он, видимо, уже привязался ко мне.
Поскольку он не мог, казалось, отказаться от своего намерения, я сказал, что пойду поздороваюсь с другими, и он это одобрил. Он сообщил мне, что Матильда и Наталия сейчас в Асперхофе.
Я пошел к дому. Густав уже узнал, что я здесь, он сбежал с лестницы и бросился ко мне. Приветствия, вопросы, ответы, упреки за то, что я явился так поздно и не приехал на несколько дней весной. Густав сказал, что у него есть что рассказать мне, что он все мне расскажет и что мне следует остаться здесь на довольно долгое время.
Он провел меня к своей матери. Она сидела за столом среди кустов и читала. Увидев меня, она встала и пошла мне навстречу. Она протянула мне руку, которую я хотел, как то принято было в нашем городе, поцеловать. Она этого не допустила. Я, впрочем, и прежде замечал, что она не позволяет целовать себе руку. Она сказала, что очень мне рада, что ждала меня уже раньше и что я должен уделить своим здешним друзьям побольше времени. С этими словами мы вернулись к столу, где лежала ее книга, и она усадила меня. Я сел на один из стоявших здесь стульев. Густав остался стоять возле нас. Лицо ее было такое веселое и приветливое, каким я, подумалось мне, его никогда не видел. Но, может быть, оно всегда было таким, просто в моей памяти оно отступило немного назад. В самом деле, каждый раз, когда я видел Матильду после долгой разлуки, она казалась мне, хотя была стареющей женщиной, все милей и прелестнее. Среди указывавших на череду лет морщинок и черточек, жила красота, которая трогала сердце и внушала доверие. И еще больше, чем эта красота, как я теперь, изучив столько лиц, чтобы их рисовать, понял, проглядывала в чертах Матильды, покоряя всех, кто к ней приближался, доброта и цельность ее души. Ее чистый лоб окаймляла белая оборка чепца, и такие же полоски белели у тонких кистей ее рук. На
