И дальше:
Сочинил всю песню до конца. Будто пишет письмо в стихах с Дальнего Востока молодой солдат своей матери, живущей здесь, на Серпуховке, вон за тем окном.
С этой женщиной я познакомился позавчера в больнице, играл в подкидного в холле, который во время обеда превращался в столовую, а потом опять в игорный клуб. Играли на деньги, только на очень маленькие, больше тридцати копеек никто не проигрывал.
Женщина была славная, веселая, хохотушка, азартная и, видно, совсем недавно очень красивая. Ее готовили к сложной операции.
К ней приходила девчушка лет восемнадцати, ее дочь, приносила еду и цветы. В холле они долго о чем- то шептались.
Мой сосед по палате, армянин, общительный и наблюдательный, инженер и дипломат, объехавший полмира, работавший на Асуане в Египте, и на Суэце, и на Кубе, и в странах Южной Америки, рассказал мне, что эта женщина знатная фрезеровщица с завода Ильича, сын ее в армии, на самой границе. Вот от имени этого сына я и сочинял письмо в стихах.
А потом в институт привезли тяжело раненного ножом мужчину. Какой-то бандит ночью в сквере ударил его ножом в живот, проткнул брюшину, задел печень… Ночью делали операцию, но пациент умер. Шура, так звали мою соседку, рассказала мне по секрету, что умерший несколько лет назад работал на их заводе, потом перевелся в Подольск… Напал на него бывший рабочий, уволенный с завода, сидевший в исправительной колонии, недавно вышедший оттуда и сведший старые счеты с бывшим начальником… Вот какие ужасные истории случаются на свете… Шура несколько лет была народным заседателем в суде, а теперь ее выдвигают депутатом в районный Совет… Шура была прекрасная женщина, добрая, остро переживающая чужое горе. Если бы я не был влюблен в мою жену, Шуру, влюблен долго и прочно, я бы обязательно влюбился в Шуру-фрезеровщицу.
А потом резали меня. Операция прошла прекрасно, но после нее я стал «отдавать концы». Отказали почки, сделался послеоперационный шок, и в течение месяца больной, то есть я, находился, что называется, «между жизнью и смертью». Надежды на выздоровление было совсем мало.
И тут за меня вступилась медицина, весь институт во главе с великим хирургом Александром Александровичем Вишневским. И они победили смерть. За что я им благодарен по гроб жизни, который они отодвинули на много лет.
После того как меня неоднократно таскали на руках и на каталках в другой корпус, в лабораторию искусственной почки, после того как день и ночь для меня перестали существовать и я плохо понимал, кто я такой, где нахожусь и что со мной происходит, и летальный (смертельный) исход был уже предопределен, мне вдруг пригрезилось детство, и театр, в котором я провел всю жизнь, и Петроград, и Псков, и Харьков, и «Зеленый попугай», и Митя Багров…
– Постой, – сказал я Мите, – ведь ты умер давно, еще в двадцать шестом году, и тебе было тогда только девятнадцать лет, – как же ты очутился здесь, в послеоперационной?
Ну конечно, теперь, спустя много лет, я не смогу дословно записать нашу беседу с Митей. Но я ясно помню, как он укорял меня, долго и строго чего-то требовал. Теперь я думаю, что он требовал, чтоб я еще пожил на свете, за него и за меня. А потом мы, как всегда, когда бывали вдвоем, говорили о театре, только о театре, ни о чем больше мы с ним не говорили. Театр был нашей жизнью, нашей целью, нашей страстью…
А потом опять в палату приходили и уходили люди, и среди них была моя девятнадцатилетняя дочь, которую положили рядом со мной на соседнюю койку и взяли у нее кровь и перелили мне. Требовалась свежая и родственная кровь… И я опять впал в полузабытье, в полусон, и тут мне приснилось Замоскворечье, и моя соседка по палате – фрезеровщица с завода имени Владимира Ильича, и ее дочка, которая была вылитой моей дочерью, и она давала мне кровь… Раненный в печень человек и его убийца, бывший возлюбленный моей Шуры, опустившийся, спившийся, некогда красивый и деятельный… Мне приснилось, как Шура, будучи народным заседателем, судит этого человека. А потом мой сосед по палате – дипломат и инженер, тоже некогда рабочий этого же завода, – идет с Шурой по Серпуховке и умоляет вместе с ним улететь в Латинскую Америку, куда его посылают в долгую командировку… И мне приснился Мемориальный сквер, где полвека назад пролилась кровь Ильича, и дворы Замоскворечья, и девочка Люся Лисинова, именем которой названа улица и которая была убита белогвардейцами в том же возрасте, в каком живет моя дочь и дочь Шуры, и приснился мне сын Шуры, солдат на Дальнем Востоке, карточку его показывала Шура… И молодость моя, когда я на ломовой лошади перевозил в клубы Замоскворечья декорации Первого рабочего театра Пролеткульта, сюда вот – на Щипок…
И так мне захотелось написать про все про это, о неповторимом запахе сиреневых кустов на Мемориальном сквере, об окнах, освещенных то розовым, то зеленоватым светом, о липах на Серпуховке, о тополевом пухе в Павловских переулках… И не повесть, не роман, этого я никогда не писал, а именно пьесу, которую бы одобрили Митя Багров, и сосед по палате, и хирург Вишневский… По скверной привычке своей я стал придумывать сцену за сценой, фразы, диалоги… И я стал поправляться. Потому что это будет свинством, высшей мерой неблагодарности к людям, столько дней и ночей, столько сердца и заботы потратившим на меня, если я теперь вдруг помру. Глупо, подло, бессмысленно. Нет, я еще должен с ними рассчитаться. А чем? Тем, что есть, что написано и поставлено? Мало, ничтожно мало. Надо рассчитаться по-честному, как следует…
Потом, много месяцев спустя, Вишневский сказал мне:
– Ты нам очень помог, молодец, черт тебя возьми!
Однако следующее за этим пятилетие оказалось трудным, пожалуй, самым трудным периодом моей жизни.
Пьесу о Замоскворечье я написал. Один из московских театров ее поставил. Спектакль прошел ОДИН РАЗ – случай беспрецедентный. Потом по просьбе автора и по желанию главного режиссера был снят. Произошла катастрофа.
Тот, кто никогда не писал пьес для театра, не знает, что судьба драматурга и его детища зависит от очень многих причин. От режиссера, от актеров, от редактора, от общей театральной ситуации, от погоды… Так вышло и в этот раз. Болел и вскоре умер постановщик спектакля. Был тяжело болен, уже во время репетиции, а потом так и не встал с постели исполнитель главной мужской роли. Совсем не подходила для главной женской роли прославленная актриса. Была стара и далека от задуманного мною образа. Не удалось оформление спектакля – какие-то коричнево-зеленые тряпки. Но главное, конечно, виноват автор.
Не смог написать такую пьесу, которая устояла бы при всех этих неудачных обстоятельствах. Пьеса не
