В палату вошел тайный секретарь царя — пан Гонсевский. Он привез письмо от воеводы Сандомирского и пана Бучинского. Войдя, склонил голову и держал ее так все время, пока царь читал письма. Складки жира полезли за тугой ворот поляка, когда он заговорил:
— Господарь обещался пану Бучинскому назавтра, как придет в Москву, дать его людям по тыще злотых. И господарь им того не дал.
— Дал им столько, что они всего проесть не могли. И сверх того дам, коли надобно…
— Еще пан воевода сказывал: если господарь не отдаст дочери его Пскова и Новгорода, ясновельможная панна не сможет вступить с ним в брак.
— Обещался я, — сказал Лжедимитрий, — и слово свое держу твердо. Чего надобно пану воеводе еще?
— А памятует ли господарь, что брату панны Марины отойдут Сибирь и земли самоедов?
— И о Сибири памятую.
Боярин князь Григорий Шаховской появился в дверях. Он был сутул, живоглаз. Неровная, хлопьями павшая на волос седина оканчивала низ темной бороды белым клином.
У Лжедимитрия играл лоб и криво подергивались брови. Гонсевский переменил речь:
— Пан Стадницкий прислал господарю дивного коня, называемого Дьявол. То — лучший во всей Польше аргамак…
Царь скоро отпустил его. Шаховской заговорил не спеша, смотря по углам, нет ли еще где поляка:
— Государь, многие крестьяне в голодные лета сбежали от помещиков по бедности, и о тех крестьянах дворяне теперь бьют челом — сыскивать их хотят. Указ надобен.
— Вестимо, указ.
— Да вот, государь… — Шаховской заговорил еще медленнее, тише: — От поляков наши узнали, будто многие земли Литве[38] отойдут. То верно?
Лжедимитрий с хрустом выбросил вперед руки. Одна была немного короче другой.
— Ни единой пяди в Литву не дам!
— Да еще про езовитов, что наехали нынче, неладно толкуют. Опасаются, не станешь ли христиан в латынскую веру перегонять.
Царь топнул ногой.
— Езовитов не хочу! Веры не трону! Латынских школ в Москве не будет!
— Та-а-ак-то… — недоверчиво протянул Шаховской. — О запасе ратном, государь, што прикажешь?
— В Елец ратного запасу возили бы вдоволь. Летней порой хана будем воевать.
Боярин, стоя уже в дверях, тихо промолвил:
— А все лучше — отъехали б скорее от Москвы поляки: не было б в народе шатости, смуты…
— Ступай!..
Едва Шаховской вышел, Лжедимитрий ударил кулаком по стольцу, где было тонко выбито море и корабли шли с клубившимися парусами.
Он в щепы разбил столец…
«…Которые крестьяне бежали в голодные годы, а прожити было им мочно… и тех, сыскивая, отдавати старым помещикам… А про которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика сбрел от бедности, и тому крестьянину жити за тем, кто его голодные лета прокормил, а исцу отказати: не умел он крестьянина своего кормити в те голодные лета, а ныне его не пытай…»
Опять, как при Годунове, бредут Ивановской улицей в Кремль. Шумит место челобитчиков — Боярская площадка.
Только нет у крыльца столов. С утра идет снег, пушит тульи бобровых шапок, звенит поземкой у стен, налипает на цветочную слюду оконниц. Царь с боярами стоя принимает челобитья. С ними рядом — Молчанов, сеченный при Борисе кнутом, поляки, Шаховской и «милостиво» возвращенный в Москву Шуйский.
Вот дочитан дьяконом указ, и, красные с морозу и гнева, спорят дворяне-истцы, крестятся и гомонят челобитчики-крестьяне.
Сухой снег дымится у ног царя. Он неловок и хмур; глядит вниз на гладкие свои бархатные сапоги с подковами, плохо слышит докучные слова жалоб:
— Стоит, государь, у меня, у сироты твоей, в деревне Струнине, ротмистр пан Микула Мошницкий, и лошади, государь, его тут же у меня на дворишке стоят… И взял у меня тот пан насильно сынишку моего Ивашку к себе в табор, и сам приезжает еженощно, меня из дворишка выбивает да пожитки мои грабит, и от того, государь, пана я, сирота, вконец погиб…
Крестьянин отдает дьяку челобитную — его место тотчас занимают другие люди.
— Сироты мы твои, государь, деревни Александровой, Бориско Степанов да Петрушко Темный. Приезжают к нам ратные люди польские и наших людей бьют и грабят. А ныне из них берут с собою мальца по два, по три, и те ребята кур, гусей и утят крадут. А чтобы воровство их было незаметно, они тех кур и гусят зовут польскими именами: куренка они «быком» называют, утенка — «немецким государем», а гуся — «копченою сельдью». А начнешь с них спрашивать — говорят: «Спроси копченую сельдь».
Царь засмеялся:
— Ишь придумали! Про «копченую сельдь» узнайте, бояре!
Старая черница подошла близко, стряхнула с груди снег и ударила челом.
— С Черниговщины я, прежде была князя Телятевского дворовою женкой. Жила я с дочеришкой своей у него на селе, и он нас похолопил, а сын его Пётра взял дочеришку мою к себе для потехи. И я царю Борису била челом, и та моя жалоба стала впусте. Только пуще разгневался на нас Пётра и посадил дочеришку мою на цепь, а я с той кручины ушла в обитель. Нынче не знаю, жива ль Грустинка моя. Вели, государь, сыскать, што с нею сталось.
— Телятевский? — хмурясь, спросил Лжедимитрий. — Не тот ли, кого казаки мои в Туле едва не убили?
— То, государь, старый князь, — сказал Шаховской, — а дочеришку взял у нее сын его, Пётра.
— Ладно, женка! Про дело твое велим узнать… Ну, ступайте, люди. Недосуг. Еще мне и без вас хватит дела!..
Алебардщики, тесня народ, побежали по снегу. За ними двинулся царь.
Он спешил на задний двор, где по воскресеньям травили медведей. Среди ратных людей началась «смута». Лжедимитрий решил вырвать измену с корнем. На заднем дворе ожидали расправы несколько сот стрельцов.
Сбившись толпой, они переговаривались глухими, испуганными голосами:
— Што-то будет?
— Не посекли бы нас.
— Пошто царь гневается?
— Гляди-ка, гляди! Выходы для чего-то все оцепляют!
Завидев царя, они сняли шапки и стали на колени.
— Затворить ворота! — крикнул Лжедимитрий и взошел на крыльцо.
Стрельцы молчали. Снег таял на их серых лицах. Царь заговорил:
— Как долго вы хотите длить смуту? Бог сохранил меня. Почти без войска овладел я престолом, а вы опять замышляете завести крамолу?
— Неповинны мы! — закричали стрельцы.
— Никто зла не мыслит!
Стрелецкий голова Микулин крикнул:
— Выдай нам изменников! Я им головы посрываю!
Лжедимитрий подал знак. Вывели связанных стрельцов.
— Вот они замышляют против меня: я-де еретик, полякам норовлю во всем, а своим жалованья не даю, о вас не радею!..
Он махнул рукою. У крыльца с ревом и бранью завертелся клубок тел…
