такое, чего еще никто не делал. — В их семействе был Шиндлер, художник. Ее обложили со всех сторон. В конце концов она убедила себя, что стала свободной благодаря Вотрубе и ваянию. Она думала, что стала самой собой и отцовское имя над ней больше не тяготеет. Но все было не так, да под конец она этого больше и не хотела. Чем старше она становилась, тем чаще пользовалась именем отца. Использовала его. Пользовалась вниманием, причитающимся дочери. — Она работала утром. Потом завтрак. Потом она ложилась и читала. Она всегда читала одновременно три-четыре книги или журнала. Была слишком нетерпелива, чтобы дочитать что-то одно до конца. Она толком не получила образования, но полагала, что обязана быть интеллектуалкой. Поэтому хватала через край. Читала то, что ей не нравилось. Считала, что должна прочитать, чтобы участвовать в разговоре. Но ей быстро надоедало. Особенно — люди. — Еда стала важной для нее лишь под конец жизни. У нее всегда были любимые блюда. Но она очень следила за фигурой и ни за что не хотела поправиться. Не позволяла себе есть. — Думаю, пить она начала здесь. Это было бегство, способ снять напряжение. — Так она жила на вершине холма и хотела, чтобы к ней приходило побольше народу. — Однажды она сказала очень странную вещь. Мне-то хотелось, чтобы она встретила человека, который смог бы что-нибудь сделать для нее. Ей же не нравилось, что делают все эти люди, и она сказала, что не позволит им думать, будто они для нее что-то сделали. — Не хотела быть никому ничем обязанной. — Личные отношения ей тоже очень быстро надоедали. Они с Альбрехтом были вместе очень долго. Но она не была верна ему. Думаю, он — тоже. Она до конца искала. — Искала завершенности. И в личной жизни, и в искусстве. Страдала от пустоты. Она не была счастлива. К несчастью. — Она ненавидела Вену, всегда ее чуждалась. Это началось с мастерской на Опернгассе. У нее была связь с Шушниггом, чтоб ты знала. Он бросил ее из-за жены. Когда жену убили, он ее бросил. Был очень религиозен и полагал, что смерть жены — наказание за связь с Анной. — Она ругала Вену. Не хотела иметь с Веной ничего общего. Но если бы кто-нибудь постарался ее переубедить, она бы изменила мнение. Я так думаю. Она говорила только по-английски. Никогда не думала о возвращении. Любила Италию. С тех пор как жила в Венеции. Очень хорошо говорила по-итальянски. Считала, что самые цивилизованные люди в мире — англичане. Но надолго в Лондоне не оставалась. — Она все читала. Бестселлеры. Классиков. Все. — Бывали и политические дискуссии. Что касается философии, то тут у нее были твердые представления. И спорить нечего. Или она так считала, или нет. Никаких промежуточных инстанций. Стало быть, не о чем и говорить. У нее была огромная потребность в любви и восхищении. Их она принимала даже от людей, с которыми не имела ничего общего. Например, от соседей, ну совершенно серых. Тем более — в искусстве. Но с Анной они были ужасно милыми, и поэтому раз в неделю они все вместе ходили куда-нибудь. Анна любила быть в центре внимания. — Она любила отца. Всегда говорила о нем только хорошее, вспоминала с теплотой. — Над матерью и ее мужьями подшучивала. Мать всегда думала, что она спит. А она только прикидывалась и все слышала. Должно быть, это было непросто.
Манон устала. Легла на диван. Открыла кислород. Тяжело дышала носом. Глубоко. Не нужно ли ей чего? Манон отмахнулась. Она полежит. Посмотрит телевизор. Иногда она и спит на диване. Не раздеваясь. Лицо Манон посерело. Маргарита забеспокоилась. Видимо, ее нельзя сейчас оставлять одну. Манон сказала, что хочет побыть в одиночестве. Подумать. Пусть Марго просто захлопнет за собой дверь. Маргарита убрала диктофон. Убрала со стола. Составила посуду в посудомоечную машину. Встряхнула над раковиной скатерть. Снова застелила стол. Взяла сумку. Поцеловала Манон. Еще раз спросила, действительно ли та хочет остаться одна. Манон улыбнулась. «Sweetheart, — сказала она, — I am used to be alone».[170] Маргарита взяла Манон за руку. Посмотрела на нее. Поцеловала ей руку. Поднесла к губам и поцеловала. Ушла. Она позвонит. Завтра с утра. Тщательно закрыла дверь. Замок щелкнул. В окно было видно лежащую Манон. Маргарита двинулась к машине. Бассейн — без подсветки. Темная вода. Ветерок качает отражающиеся огни. Задняя калитка открыта. Она прикрыла ее за собой. Задвинула засов. Свет только на улице. Там, где машины. В проходе между домами — полная темнота. Она пошла быстрее. Звуки шагов отскакивали от стен. Устала. Заставляла себя не бежать, не кинуться к машине. Никого же нет. Она бы услышала шаги. В машине она первым делом защелкнула дверь, потом поехала. Включила радио. Между домами не было слышно ни звука. Только ее шаги. Движение — на бульваре. Она ехала медленнее всех. На спуске ей посигналили. Теперь она превысила допустимую скорость. Мимо промчался открытый «мерседес». В нем — четыре женщины. Волосы развеваются. Открытые плечи. Смеются. Жестикулируют. Пропали за поворотом. За ними — другие машины. Маргарита ехала в крайнем правом ряду. Остановилась на красный свет. За ней, со скрежетом, — другая машина. Потом подрезала ее. На перекрестке. Рванула, взвыв мотором, на красный свет и быстро пропала вдали. Маргарита поехала на зеленый. Прибавила скорости. Она тоже не хочет ползти, как старая развалина. Пешеходы появились только в Санта-Монике. Входили в рестораны. Ели мороженое в уличных кафе. В Венисе еще работали магазины. Шарфы и плакаты. Художник прислонил к стене картины. Она поехала в гараж. Хочется есть. Надо съесть что-нибудь. Вышла из гаража на Виа-Дольче. Съем гамбургер. Надо было остановиться у ресторана на углу. Для надежности. Но и пройтись ей только на пользу. Фонари на Виа-Дольче — высоко и далеко друг от друга. Полумрак. Размытые очертания. Кто-то идет по другой стороне. Видно лишь, что кто-то идет. Надо было поехать. На ее стороне — кусты и высокий забор. На другой — офисы. Тут ее никто не услышит. Она обернулась. Ничего не увидела. Ускорила шаги. Старалась топать погромче, для большей уверенности. По крайней мере, тому видно не лучше, чем ей. Последние сто метров до ресторана она пробежала. Запыхалась. Распахнула дверь. Влетела в прокуренный зал. Свет. Музыка кантри. Села к стойке. Рассмеялась над своими страхами. Мужчина за стойкой положил перед ней меню. Длинную дощечку, к которой приклеен листок. По краям дощечка разрисована синими и красными цветами. Вообще тут немного похоже на альпийское шале. Только чучел не хватает. Зато на официантках что-то вроде швейцарских блузок. А к ним — джинсовые мини-юбки и ковбойские сапожки. Она заказала гамбургер. Средний. С американским сыром. Без лука, с помидорами и салатом. Картошку-фри и бутылку пива «Miller». Бармен спросил, нужен ли ей стакан. Она не расслышала. Слишком орет музыка. Да-да. Конечно, ей нужен стакан. Она удивленно посмотрела на бармена. Другой посетитель за стойкой поднял свою бутылку и отпил прямо из нее. Да. Конечно. Ей нужен стакан. Она сидела. Пробегают на кухню официантки, возвращаются с подносами. Бармен громко передал кухне ее заказ через раздаточное окошко. Долли Партон поет. «Stand by your шап». Это Маргарита так думает. Так высоко и визгливо больше не поет никто. Все одно и то же. «Stand by your man». А если мужчина этого вовсе не хочет? Если его совершенно не интересует, кто там рядом? Ее об этом никогда не спрашивали. Она не знала никого, кто считает сущее незыблемым. Навеки. А обществу это в любом случае безразлично. И она никогда не попадала в чужую жизнь. Всегда была собой, лишь ненадолго скрываясь за безликим «моя жена». Не взять ли снова девичью фамилию? Снова стать Ульрих. Улли, как ее в школе звали. Тогда у Фридль будет другая фамилия. Ульрих. Те времена. И вспоминать не хочется. Двойная жизнь началась после окончания школы, продолжилась в Вене. Она училась. И трахалась. Спала. Со всеми, стоило лишь намекнуть. Всегда слушалась того, кто был рядом. Считала себя прогрессивной. Во всяком случае, по сравнению с родителями. Удовольствием то, что происходило в машинах и студенческих комнатушках, не было. Все наспех. Эти мужчины. Занятые во время этого исключительно собой. Все одинаковые. Словно все одинаково выучились. Где-то. С кем-то. Зато себе она казалась ниспровергательницей. Думала об этом дома, во время воскресных обедов. Но родителей она не ненавидела. Не ненавидела. Она пила пиво. Принесли гамбургер. Она вытряхнула на край тарелки кетчуп. Ела картошку. Сложила части гамбургера одну на другую, обмакнула уголок в кетчуп и откусила. Жевала. Сидела за стойкой и жевала гамбургер. Спросила еще пива. Знали ли родители что-нибудь? О ее делах? Можно ли было не замечать? Если бы она была матерью, она бы заметила. Но что вообще знала ее мать. Об этом обо всем. Что она могла знать. Нужно, чтобы Фридль научилась этому в более подходящей обстановке. Не в машине на лесной дороге. И не в квартире, куда в любую минуту могут вернуться родители или сестры с братьями. Все эти мужчины. Эти парни. Все они оставались чужими. Она и имен-то не помнит. Как будто все было не с ней. Как будто она смотрела на кого- то другого. Считалось, что это — свобода. А хорошо тогда жилось лишь тем, кому всегда хорошо. Она доела картошку. Допила пиво. Рассчиталась. После громкой музыки на улице было тихо. Свежий воздух. Прохладно. Почти холодно. Она направилась вверх по бульвару Вашингтона. У банкомата останавливались машины, выходили люди, снимали деньги. Банкомат — на светлом пятачке. Ярко освещен. Она прошла мимо. Из темноты вышел афроамериканец. Подошел к только что получившему деньги мужчине. Протянул руку. Мужчина сел в машину. Развернулся. Уехал. Афроамериканец вернулся к живой изгороди. Сел под куст. Пробормотал что-то. Маргарита в испуге остановилась. Афроамериканец исчез в кустах. Она поспешила дальше. Этот цветной-такой тощий. Маленький. Его шатало. Не мог держаться на ногах. Покорно
