превратили в круг, парк — в карусель.
Учительница вонзает левый мизинец в суконный рукав солдатского мундира. Это нервирует, но приятно. То ли щекочет, то ли царапает. Солдату нравится, что она задает ему вопросы. По крайней мере не надо искать щепок, чтобы поддержать чуть тлеющий огонек беседы.
Ей нравится, что он охотно и неглупо отвечает, и еще, что он — хорошо сложенный мужчина. Ее мизинец глубже зарывается в сукно, и вдруг она целует солдата, будто показывает опыт на уроке физики. Дважды этот опыт ему показывать не нужно.
Прогулка окончена. Они останавливаются, довольствуясь позицией диаметром в один метр. Она выбрала эту позицию, он с ее выбором согласился. Магическая позиция! На ней не предусмотренное таблицей склонения «Вы» с большой буквы переходит во второе лицо единственного числа.
Ночной покой гравия на одном из пятачков парка потревожен. Раздавленные камешки распадаются на песчинки. Пробил их час, чтобы изменить форму бытия, им недоставало только веса целующейся пары.
Стрелки двух наручных часов давят на сознание влюбленных. Подошел срок. Он называет его «отбоем», она «полночью».
На улице они продолжают заниматься тем же, чем занимались в парке: петляют, удлиняя свой путь, среди уличной толчеи забираются в палатку для двоих, сотканную из нежности, — ведь это даже модно.
В последний раз этим вечером они целуются под землей. В поездах противоположного направления уезжают друг от друга. Оба врозь тщатся себе представить, как впредь будут проводить вместе частички дня, им принадлежащие.
Несколько лет назад, еще в сельской школе, он влюбился, как только четырнадцатилетний подросток может влюбиться в женщину. Его соученики чего только не ставили в вину своей учительнице; за очки в черной оправе прозвали ее «похоронкой». Он же считал ее немыслимо прекрасной.
Дело дошло до потасовок с одноклассниками. Он не всегда выходил победителем. Однажды он явился в класс растрепанным. Она одолжила ему свою гребенку. То было до ужаса прекрасное мгновение. Он твердо решил, что лучше забыть его. Ему это не удалось.
Только на уроках рисования он не всегда выполнял то, что хотелось фрейлейн Камилле. Однажды классу было предложено нарисовать деревья своей родины. Он набросал их несколькими штрихами. Неужели недостаточно, ведь сразу видно: это — березка, а это — дуб? Но фрейлейн Камилла потребовала, чтобы он точно воссоздал и форму листьев. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом и она и он покачали головой.
В остальном они ладили. В школу он ходил не менее охотно, чем другие в кино. Но после летних каникул его последнего школьного года она не явилась в класс. «Получила новое назначение», — услышал он.
Неведомая и могучая рука спутала его жизнь. Сняла с доски шахматную фигуру и зашвырнула в неизвестность.
С тех пор фрейлейн Камилла стала для него эталоном, который он всегда носил с собою, носил и под солдатской гимнастеркой, не расставаясь с ним ни днем, ни ночью.
А как же учительница, новая его знакомая? Может, на перфорированную ленту в узкой ее головке тоже нанесен человек-эталон?
Она уже много лет назад решила стать учительницей, рассказывать тем, кто ничего не знает, то, что знает сама. Человек должен иметь призвание!
Она была очень прилежна, учила и учила все, что заведомо нужно было для ее работы: физику, химию, математику, географию, педагогику и психологию. Любая наука — особый раздел, особая ветвь понятий рядом с другой ветвью, как то и быть должно. Она всматривалась в каждую из них, покуда та, в свою очередь, не начинала разветвляться, делаясь достоянием узких специалистов. Но это-то и не давало ей покоя. Должна же существовать точка, где знание перестает разветвляться, а, напротив, сливается воедино. Она подозревала об этом, слушая музыку, чуяла это, читая романы, и полагала, что ясно ощущает, вглядываясь в произведения живописи. Она зачитывалась жизнеописаниями прославленных художников, в чьих мастерских, как ей казалось, становится единой наука о жизни, расколотая людьми на мелкие частицы.
Время проходит. Даже если мы недвижно стоим на одном месте, оно течет у наших ног! Дни и ночи, времена года — мгновения, вспомогательные понятия. Жизнь отдельного человека угасает. Земля старится. Время стоит там, где стояло, когда мы впервые заметили, что предмет отбрасывает тень.
Солдат и учительница стали на две недели старше. Они встречаются снова. Идут в другой кабачок. Садятся рядом. Он уже не проходит долгого пути сомнений, прежде чем пригласить ее на танец. Оба растягивают удовольствие. Ей кажется само собой разумеющимся, что он танцует только с ней. Они мало говорят друг с другом, но уже по иной причине, чем две недели назад. Мешает шум и присутствие чужих людей. Им никак не удается воскресить очарование первой встречи. Кроме имен, которые человек изобрел, чтобы одно отличать от другого, на свете нет ничего абсолютно похожего.
Долгими неделями плывут они к кратким воскресеньям. Меняют места встреч: Зоологический сад и озеро Штёриц, Мюггельтурм и Плентервальд. Смотрят друг на друга то в одной, то в другой местности, в различном душевном состоянии и при различном освещении. Тайком сопоставляют друг друга со своими человеческими эталонами и в растерянности душат мечты поцелуями и объятиями.
Не посетить ли им его родную деревню? Это желание высказывает она. Он и подумать не смел, что для нее что-то значит песок, на котором он вырос, словно гриб без корней.
Его деревня по-прежнему ютится среди возделанных полей и валунов. В свое время в озеро гляделись сытые гладкие лица ее домов, теперь она старая, морщинистая, никому не нужная — скопище романтических уголков, увядающее прошлое. У ее подножия озеро и болота, в лесах озера и болота — памятки, оставленные ледниковым периодом.
За полем мелькают побеленные дома соседней деревни. На солнце сверкает листовой алюминий новых амбаров и скотного двора. Деревню нашего солдата «развитие обошло стороной, но зато основательно приложило руку к соседней деревне», — писала окружная газета. «Развитие», видно, сделалось новой богинею, смахивающей на ту, античную, с рогом изобилия.
Они перепрыгивают через лужи на деревенской улице и кажутся пестрыми птицами, которые вот-вот взлетят. Он чувствует себя неуверенно, она улыбается. Для нее деревня все еще связана с обветшалой романтикой, почему и он перестает стыдиться родного гнезда. Над соседней деревней новая богиня держала свой рог изобилия несколько наклоннее.
Его родители. Оба работают в этой предпочтенной деревне. Отец — тракторист, мать выращивает в теплицах шампиньоны и розы.
Родители не так простодушны и непосредственны, как обычно. Учительницу привел, надо же! Они не очень-то любят вспоминать своих учителей. Не хочет ли барышня картофельный салат на закуску? Вот подливки к жаркому, конечно, многовато, не по-городскому.
Чрезмерным количеством материала для беседы родители не располагают. Мать говорит, что иной раз прямо-таки не терпит своего бригадира. Ей иногда кажется: он только об одном хлопочет, чтобы его в газете похвалили. Вот тогда он доволен, тогда он весь светится, как свежеподжаренный шпик.
Барышня-гостья весь ее рассказ сплавляет в одно слово:
— Идиосинкразия, — улыбаясь, произносит она, и все. Тут кто хочешь потеряет охоту рассказывать.
Отец спешит укрыться в нейтральной зоне: вот и у нас наконец взялись за строительство водопровода.
А учительница находит, что доставать воду из колодца, обнесенного живой изгородью, «просто очаровательно». Сельским фильмам это придает своего рода «coleur locale». [84] Разве романтика совсем уж passe?[85]
Родители обмениваются снисходительными взглядами. В общем-то, они довольны, что после обеда сын собирается на прогулку с ученой барышней.
Они идут по деревне. Из обветшавшего молельного дома выходят восемь старух; под присмотром мужчины в черном сюртуке они битый час возносили молитвы своему богу, богу, которого уже почти никто в
