Аннгрет достает пятимарковую бумажку. Мампе, теперь уже удовлетворенно, топочет по ковру.
— Пусть будет тебе радость от этого письма!
Аннгрет вскрывает конверт: слова на лиловатой шелковой бумаге, комплименты, извинения, изящные обороты речи. «…Прошу тебя, пойми причину того, что я не сразу подошел к тебе там, в ресторане. Умный делец не станет дразнить своих врагов и конкурентов… Но теперь твое письмо — в моих руках, и я, нижеподписавшийся, жду тебя…»
Прямая и неприступная идет Аннгрет в сумерках по деревенской улице. Даже вечерний ветер не чувствует себя в силах растрепать ее белокурые волосы. Только одна Аннгрет знает, что ее ледяная гордость слегка подтаивает на ходу.
Перед домом лесопильщика Аннгрет встречает машинистку, работающую у Юлиана, та в испуге и удивлении пялится на грешную фрау Аннгрет.
Рамш с гиацинтом в руках любезно и приветливо встречает Аннгрет. Он ведет ее в комнату с желтыми розами. Там пахнет сливянкой и резедой. Противный возбуждающий запах.
— Present for you.[60] — Рамш перебрасывает гиацинт из руки в руку. — Ваш покорный слуга! — Он целует Аннгрет, пылкий, как в молодые годы. Теперь она узнает в нем прежнего Юлиана. Горячая волна захлестывает ее. Она не обманулась. Вот он, рядом с ней, он не сводит глаз с ее губ, страстный и сумасбродный, а посветлевшие волосы в его бородке — это же всего-навсего бледный отблеск зимнего закатного солнца.
Рамш тоже сам не свой, до такой степени захватили его молодые чувства. Все, что он говорит, все, что делает с Аннгрет и собирается сделать, исполнено честнейших намерений. Сегодня великий день!
Но великий день длится недолго. Ревность вспугивает Аннгрет, как козленок пригревшуюся на солнце птичью стайку. Слезы вдруг выступают у нее на глазах. Эта черноволосая бабенка! Чем, спрашивается, они занимались всю ночь напролет?
— Ничего между нами не было. Любовной интрижкой и не пахло. Это называется деловые издержки, не облагаемые налогом, и так далее. — Разве Аннгрет не понимает, что лесопильщик нуждается в благоволении лесничего, от которого многое зависит, в благоволении его жены, его работников, прислуги, его скотины — короче, всего, что его окружает?
Нет, Аннгрет себе такого даже представить не может. Рамш — это Рамш, а Юлиан — это Юлиан. Ползать на брюхе из-за деловых соображений — ей даже думать об этом противно.
Лесопильщик притих. Возможно, ему вспомнились юношеские мечты о честном ведении своего предприятия. Аннгрет тихонько гладит волосы, окаймляющие его проплешину.
— Ты обиделся на меня, да?
Юлиан не обиделся. Аннгрет права: если вдуматься, то с лесничим и его женой можно установить нормальные отношения с помощью одной-единственной коровы.
— Подари ей эту корову!
— Легко сказать! Старая хозяйка от злости на стенку полезет.
— Ну и бог с ней! — Разве Юлиан позабыл, что у него теперь есть некая Аннгрет Анкен? Корова уже стоит наготове, с цепью, разбухшим выменем и четырьмя сосками.
Лесопильщик осыпает Аннгрет благодарностями и добрыми словами. Вот диван! И подушки! Садись, Аннгрет! Теперь можешь показать язык всем неприятностям, ха-ха! Теперь мы оба спасены от всех любовных напастей, от всех кораблекрушений, и так далее.
Аннгрет уходит от лесопильщика посреди ночи. Уходит через заднюю калитку, которая ведет в поле. Ночь темная и безлунная. Пробужденная земля источает аромат. Сытая ночь.
Пес в конуре возле лесопильни лает и лает. Прошло уже четверть часа, а он все не успокаивается.
Рамш надевает брюки, берет палку и направляется к неистовствующей собаке, но вдруг из-за угла лесопильни до него доносится:
— Юлиан, послушай, дело спешное! — Мампе Горемыка возникает в свете дворового фонаря.
Слухи о неестественной смерти Антона Дюрра сгущались день ото дня. Товарищ из уголовной полиции на этот раз прибыл в деревню без своего кожаного пальто. Сейчас весна. Он даже воротник рубахи расстегнул, и принимали его за инструктора отдела лесоводства.
Людей из бригады Антона вызвали на допрос. Они в один голос говорили, что в момент несчастья лесопильщика среди них уже не было. Оле тоже ничего другого сказать не мог.
Рамш проводит Мампе Горемыку в комнату с желтыми розами.
— Бабами пахнет, Юлиан.
— Тебе-то какое дело? Что ты от меня хочешь?
Прежде всего Мампе Горемыка хочет стаканчик сливянки. Это уж наверняка. Затем неплохо было бы получить пару поношенных резиновых сапог, а то в эту весеннюю грязищу и в мокрый снег у него пальцы торчат наружу. Это уже аморальная просьба; а что еще угодно Мампе Горемыке?
— Они интересуются смертью Антона и роют вовсю, Юлиан.
Лесопильщик делается более гостеприимным и наливает Мампе сливянки. Мампе пьет и весь дрожит от восторга. Да, завтра этот уголовно-лесоводческий инструктор уж обязательно будет его выспрашивать и допрашивать; сегодня удалось от него спрятаться.
Рамш вздрагивает.
— А разве что-нибудь еще неясно? Ты отставил подальше обед Дюрра, когда я к вам подсел. Неужто эти идиоты собираются приписать тебе покушение на убийство?
— Мне, Юлиан? Тебе! — Мампе Горемыка сам доливает свой стаканчик. — Не волнуйся, Юлиан! Никто тебе ничего в вину не поставит. Ты отодвинул подальше Антонов обед, вот и все. Это ведь не запрещено.
Рука лесопильщика дрожит, когда он наливает сливянку.
— Ты что-то говорил насчет сапог?
Мампе Горемыка пьет и выставляет ногу с сине-красными пальцами, торчащими из сапога.
Лесопильщик приносит из передней сапоги на меху и ставит их возле Мампе.
— Одиннадцатая заповедь гласит: не мерзни!
Лесопильщику требуется немало времени, чтобы втолковать Мампе Горемыке, что? он должен говорить на допросе. Опасные минуты, ибо дух противоречия возрастает в Мампе по мере того, как возрастает его опьянение.
— Итак, что ты скажешь, если тебя спросят?
— Я спрошу… я скажу… сапоги, скажу я…
— Надень же их наконец!
Мампе пытается стащить с ноги резиновый сапог. У него ничего не получается. Надо, чтобы Рамш помог. Он и помогает. Мампе ухмыляется, как сытый младенец.
— Эх, Юлиан, Юлиан, не часто мне такая радость выпадала! — Рамш выбрасывает его резиновые сапоги в окно. Мампе влезает в меховые и удовлетворенно сопит: — Как в постели, ей-богу! Теперь еще сверху согреться, «плис» или «плейс», и так далее, как ты говоришь.
Мампе Горемыка обнаруживает, что его стаканчик стоит на пятидесятимарковой купюре! «Ишь ты, черт! Дорогая подставочка! Такую не выбросишь!» Он пьет, прячет в карман пятьдесят марок, встает, шатается из стороны в сторону и идет к двери.
— Что ты скажешь, если тебя спросят?
— Что я скажу, Юлиан? Скажу — катись к чертовой матери, спокойной ночи!
Рамш хватает его за плечи и поворачивает к себе.
— Ты отодвинул подальше обед Антона, когда я собрался подсесть к вам. И больше ты ни слова не скажешь!
— Больше ни слова? Но ты-то ведь оттащил его чуток подальше, Юлиан, старина!
— Нет, нет!
— Вспомни-ка, сынок!
Нелегкая жизнь для Рамша. Малоподходящий климат для обновления благородной студенческой любви. Не много поводов показывать язык всем напастям и неприятностям.
