Лавка

Почему Хауке Хайен непременно хотел соорудить новую дамбу? Так мы переходим к экономическому аспекту повести, а от него — к политическому, под конец создается впечатление, будто этот Теодор, этот Шторм написал свою повесть исключительно из экономических и политических соображений.

Вот таким манером, каждый раз по десять страниц, мы трижды проходим Всадника, хотим мы того или нет. Когда мы начинаем проходить повесть Шторма по четвертому разу, я считаю для себя возможным уклониться от заданной темы и описываю в домашнем сочинении характер самого коня.

Уже при втором прочесывании повести я заметил, что с конем не все ладно. Я согласен, что при покупке Хауке действовал вполне разумно, когда заглянул этому доходяге в зубы, чтобы определить его возраст, но что тем не менее Хауке не слишком разбирался в лошадях, поскольку утверждал, будто его лошадь смотрит на него, заглядывает ему в глаза и вообще его обожает. Такой лошади, пишу я в своем сочинении, лично мне ни разу не доводилось видеть, ни на одной конской ярмарке и вообще нигде; глядеть хозяину в глаза могут только собаки, но никак не лошади.

Мое опровержение вызывает у Румпоша растерянность. А сознаю ли я, спрашивает он меня, что за фигурой Хауке Хайена скрывается сам рассказчик, писатель, стало быть.

— Сознаю, — мой ответ.

— Ну так вот, раз автор правильно изобразил покупку лошади, значит, он должен разбираться в лошадях, ведь не мог же он в описании характера лошади быть менее сведущим, чем в описании покупки.

— Чего не знаю, того не знаю, — упорствую я. Я и в самом деле не мог знать, что, когда писателю требуются специальные знания в той либо иной области, он порой черпает их из книг. Может, первую часть, ту, что о конеторговле, господин Шторм вычитал из брошюрки Как приобрести хорошую лошадь для повседневного употребления, а с поведением чистокровного скакуна он знакомился по книге сказок. Такое случается и в наши дни, я мог бы доказать это на примере ряда художественных произведений новейшего времени, но я воздержусь дразнить обработчиков литературы и побуждать их в очередной раз заклеймить меня как врага литературоведения.

Румпош кличет учителя Хайера, чтобы тот помог нам уладить лошадиный вопрос.

— Разве ты не учел намек писателя, что в данном случае речь идет о лошади арабской породы, разве ты когда-нибудь на конских ярмарках имел возможность наблюдать за поведением арабских лошадей? — спрашивает меня Хайер.

Приходится признать, что не имел, и учителя считают, будто они меня вразумили.

Однако я и по сей день не перестаю удивляться, когда вспоминаю про этот случай. Я удивляюсь, что учителя всерьез отнеслись к моему возражению. Впрочем, я, скорей всего, обязан этим учителю Хайеру, который упорно старался представить меня вундеркиндом. Мы обращаемся за консультацией к Паулько Лидоле, то ли мужу, то ли не мужу моей двоюродной бабы Майки, величайшему в наших краях знатоку лошадей. Ему приходилось иметь дело с отслужившими свой срок арабскими скакунами, которых он скупал у помещиков.

— В глаза мне ни один не глянул, — говорит Паулько.

Итак, я становлюсь победителем в ученом диспуте по поводу натуралистического или, если хотите, реалистического эпизода из повести Теодора Шторма Всадник на белом коне. Сегодня я, впрочем, подозреваю, что победил не по справедливости, ибо ни одному из учителей, ни мне самому, ни Паулько Лидоле не пришла в голову догадка: а вдруг Теодор Шторм с умыслом наделил своего скакуна человеческим взглядом, чтобы тем подчеркнуть скрытое в нем демоническое начало? Для подобных догадок мои учителя были слишком трезвыми людьми, и учитель Хайер заявил моим родителям с такой гордостью, будто сам произвел меня на свет: «Из парня будет толк», после чего снова начал внушать им, чтобы они послали меня в городскую школу; вот почему я втайне опасаюсь, что мой перевод в городскую школу совершился без должных к тому оснований.

Дедушка обиделся на меня за то, что мы, то есть учителя и я, советовались по лошадиным делам не с ним, а с Паулько Лидолой. Дедушка теперь вообще все время брюзжит. Торговля у моих родителей опять пошла полным ходом, а он, так и оставшись бедняком, стукнулся к Шветашу и Зайделю, взял кредит и снова стал бродячим торговцем. Но за это время он успел изрядно постареть, и теперь ему уже не так легко передвигаться по округе на своих двоих. Чемоданчик, в котором лежат подклеенные образцы материй, через час после выхода кажется ему до того тяжелым, словно отлит из железа.

А люди покамест не созрели для того, чтобы справлять себе новую одежду. Дедушке приходится говорить, долго говорить, а люди в свою очередь говорят с ним. Он узнает много новостей, но заключает мало торговых сделок. Одна из новостей, которую дедушка скорей выспрашивает, чем выслушивает, такова: у Ханки завелся жених, и она хочет выйти замуж. Жених у ней из пришлых, работает на шахте. Дедушкино ожесточение расцветает жаждой мести: он посылает Ханкиному жениху анонимное письмо. Тот, мол, избрал наивернейший путь, чтобы связать свою жизнь с паскудной шлюхой. За подробностями обращаться к Генриху Матту в Босдоме.

Ханкин жених приезжает в Босдом. Его прямо всего колотит. Велосипед он оставляет под дубам. У него узкая переносица, а на кончике носа утолщение, словом, неприятный нос. Дедушка успевает своевременно углядеть его сверху из сторожевой будки. Моя любопытная сестра заступает дорогу чужому человеку. Чужой человек спрашивает с чужим выговором:

— Тебе звать Матт?

Сестра кивает.

— Слётай за отцом, я хочу с им поговорить.

Сестра лётает за отцом, а меня дедушка высылает на улицу, чтобы я сел на скамейку перед домом и послушал, «о чем обое станут толковать». Я сажусь на скамейку, но сидеть холодно, весна еще не вошла в силу.

Отец выходит на порог в белом фартуке и пекарских башмаках. Незнакомец здоровается с ним, достает из кармана письмо и протягивает отцу, чтоб тот прочел, отец читает, сразу догадывается, кто это написал, в ярости вскидывает голову и трубит, будто олень в пору гона: «Уб-бью!» Незнакомец говорит, что криком делу не поможешь, а он пришел узнать, правда ли написана в письме. Отец уклоняется от прямого ответа и знай трубит: «Убь-бью!»

Мне становится страшно, я бегу в дом, чтобы предупредить дедушку.

Малость погодя отец заводит незнакомца на кухню и потчует его пивом. В пекарне перестаивает хлеб, тесто покидает деревянные квашни и расползается по сторонам, чтобы поглядеть на белый свет. Матери отец поясняет:

— А это Ханкин жених перед богом и людям.

— Вот как? — язвительно спрашивает мать. — Ну тогда берите ее, и чем скорей, тем лучше.

Моя мать не желает больше слышать про Ханку, она ненавидит Ханку, словом, она не желает больше никогда и ничего слышать про Ханку.

Во второй половине дня между родителями вспыхивает перепалка. Отец заново формует перестоялый хлеб, но тесто успело перекиснуть. Мать ругается, как ей прикажете торговать этими лепехами?

— Скажи лучше спасибо твоему папаше-ругателю, какого черта он пишет анонимные письма?

Словечко анонимный застревает у меня в мозгу. Позднее я спрашиваю мать, что оно значит. Моя превосходная мать объясняет:

— Анонимное — это когда подписано без имени.

Я еще пуще удивляюсь:

— Подписано и без имени? Что ли, сперва пишут имя, а потом вычеркивают?

— Не лезь со своими вопросами! — Больше мать ничего не отвечает.

Впрочем, вернемся к родительской перепалке.

— Письмо, может, и впрямь анонимное, только написана в нем чистая правда, — говорит мать.

— Убирайся отседа со своей вендской кодлой! — рычит отец.

Мать отвечает изысканно, в духе романов хедвиговской серии: