Лавка

температуры, или кусочек шоколада, который она вынимает из шкатулки для рукоделия, или мятные лепешки, которые она хранит в особом кожаном кошельке. Бабки мирятся, совместно запуская пальцы в фунтик, и вместе сосут припас.

Вот на то, чтобы умаслить дедушку, времени уходит больше.

— Твоя лошадь так лоснится, — говорит ему Американка, — будто ты ее гуталином начистил.

Гуталин — выражение гамбургское, дедушку оно не устраивает.

— Долго ей придется языком молоть, пока мне глянется хоть одно ейное словечко, — говорит дедушка и так натягивает на лоб свою шапку, что козырек упирается в оправу очков.

Где-то в четверг Американка пробует по новой.

— Ума не приложу, как бы Генри управился без тебя и в поле, и в пекарне, — раздается очередной клич примирения.

— Доброго вам утречка, — снисходит наконец дедушка, потому что на дворе уже как-никак пятница.

В субботу утром Американка восхваляет картофель, выращенный дедом без искусственных удобрений.

— Она такая рассыпчатая, когда сваришь, — говорит бабка, — прямо чудо, а не картошка.

На часах без пяти вечер, игра зовет, игра манит, и общая страсть сводит пятерых членов семьи, а заодно и меня, и мою сестру — двух подручных — воедино. Часам примерно к девяти вечера карбидная лампа над столом вновь пылает азартом игры.

Впоследствии я распространю свои наблюдения, сделанные мною за семейным карточным столом, на народы всей Европы и всего мира; я опознаю тот газ, который облаком висит над ними, я различу глазом те искры, которые провоцируют взрыв, я прослежу, как желание жить, тяга к жизни, приводит народы к тому, чтобы после разразившейся катастрофы снова помириться — и немного спустя снова поссориться. И я увижу, что главы этих народов ведут себя точно так же, как некогда вели себя мои семейные у нас дома. Но вопреки всему я снова и снова буду ловить себя на уповании, что однажды разум сражающихся раз и навсегда одержит верх и на земле окончательно воцарится мир. Но мира не будет. Ибо на земле, как я вижу, есть столько разумов, сколько есть рас и классов, народов и людей; вот к какому выводу я пришел, но пусть никто не пытается его заимствовать, если не сделал его самостоятельно.

По субботам после закрытия лавки наш дом оглашают истошные вопли: это моя мать моет Американку, а у Американки есть привычка криком извещать своих ближних, что для нее мыться — это сплошная боль, которая возвышает ее над толпой бесстыдно здоровых обитателей Земли.

Когда все крики исторгнуты и разлетелись по сторонам, в комнате освобождается место и мы, дети, можем войти. Чистая, умытая Американка сидит в своем устланном подушками гнезде и протягивает матери сперва одну, потом другую руку. А мать чистит ей ногти. Бабусенька- полторусенька ходит по кухне и брызжет кислотой все равно как желтый полевой муравей.

— Американские моды! — ворчит она. — Ей для ногтев и то нужна прислуга.

Лично Полторусеньке никакой прислуги для ногтей не нужно, она чистит их острым кухонным ножом, а дедушка холит свои железные когти перочинным ножичком.

Американка утверждает, будто не может сама себе вычистить грязь из-под ногтей, руки у нее, мол, до того устают от вязания, что дрожат.

— Лень-матушка, и боле ничего, — брызжет кислотой Полторусенька.

Когда моей матери надо позаботиться о воскресном жарком, которое уже шипит и скворчит на огне, она может ненароком позабыть, что Американке после мытья необходимо почистить ногти. Тогда бабушка прибегает к дипломатическим уловкам:

— И когда ж это к нам тетя Маги приедет? — ненароком спрашивает она нас, детей. — А то самое время, чтоб мне ногти почистить, — говорит она, и говорит так, что моя мать не может ее не услышать.

— Пусть Маги ей и чистит, — говорит мать и снова заглатывает оскорбление, которое окукливается в глубинах ее души.

Вскоре, однако, мы имеем случай убедиться, что Американка тоже копит оскорбления, потому что они ей нужны: она надумала перебраться от нас к тете Маги.

После очередного карточного вечера отец опять никак не хочет вылезать из постели. Master must go on! — нудит Американка. А отец никак не хочет возвращаться из блаженной страны грёз, куда увлекло его выпитое накануне пиво. Он скрежещет зубами, причмокивает, бормочет, поворачивается на другой бок и… продолжает спать. Американка не отстает: «Генри, хозяин должен быть первым!» Отец чмокает в последний раз, вскакивает и, рассвирепев, кричит:

— Не диво, что наш отец пустил себе пулю в голову!

Великое оскорбление! Американка прикладывает его к собранным ранее.

Суббота перед пасхой, покупательницы стоят юбка к юбке, словно набитые в мешок на маленьком пятачке лавки, который оставили для них перед прилавком бочка с кислой капустой и стулья для пивохлебов. Грядет пасха, время плюшек и пряников для крестников! Каждый, у кого есть крестники, одаряет их на пасху разноцветными пряниками и плюшками, которые похожи с виду на рождественскую сдобу, только поменьше. Чисто сорбский обычай: каждое крестьянское или рабочее семейство, которое знает себе цену, должно одарить по меньшей мере двадцать крестных сыновей и дочерей. В свое время родные или знакомые пригласили их в кумовья, у крестильной купели было дано торжественное обещание заботиться о крестнике, а тут — бац! — на пасху обещание вспомнилось, потому что и соседям оно тоже вспомнилось, и тогда все наперебой принимаются одаривать крестников, маскируя недостаток заботы, проявляемый в течение года, разноцветными пряниками, плюшками и пестрыми яйцами домашней раскраски; если же кому-нибудь захочется доказать, что уж кто-кто, а он-то заботится о своих крестниках денно и нощно, к пряникам и прочей снеди добавляют одну марку. Четырнадцать лет приходится нести тяжкий крест заботы, а когда подойдет конфирмация, надо отвалить подарок побольше, который хоть и побольше, но все же не так велик, как нынешние подарки к дню совершеннолетия. Девочки в те прежние времена получали в лучшем случае бусы, мальчики — карманные часы либо их стоимость наличными, то есть три двадцать. Но уж за такой подарок крестники должны благодарить официально. Благодарить официально в наших краях называют отблагодариться; этим актом крестники дают понять, что ничего больше не ожидают от своих крестных родителей, но у бедных крестных родителей подросли тем временем новые крестники, ибо дружеские и родственные связи не иссякают, и, покуда человек жив, его в любую минуту могут пригласить в кумовья, и конца этому нет.

В пекарне свирепствует такая гонка и суета, что можно подумать, будто институт крестных родителей не христианское, а дьявольское измышление. Бок о бок с отцом надрываются Ханка, моя сестра и дедушка, а мы с Полторусенькой помогаем матери в лавке. Мы отсчитываем плюшки и пряники в подставленные сумки покупательниц, налетаем друг на друга в узком проходе за прилавком, а моей матери очень бы пригодились еще две пары рук. Нет ни общего семейного обеда, ни ужина; каждый сам по себе на несколько секунд заскакивает в кухню, отрезает себе кус хлеба и к нему колбаски, сует в рот и заглатывает с такой скоростью, будто участвует в конкурсе скороедов.

К вечеру мать настолько устает, что забывает умыть и причесать Американку. Больше того: она забывает от усталости вынуть деньги из кассы.

Звяканье дверного колокольчика без перерыва доносилось целый день до трона Американки, доведя ее страсть к подсчету денег до полного исступления, а теперь, поскольку содержимое кассы не высыпано ей на колени, она чувствует себя невымытой и обойденной. Теперь она не тратит времени на то, чтобы окольными путями, через нас, детей, попотчевать мать какой- нибудь нравоучительной притчей, теперь она без обиняков сообщает, что именно не нравится ей в этом мире и в этом доме: мыть тебя никто не моет, говорит она склочным голосом, деньги подсчитать не приносят, нарочно оставляют их в кассе, чтобы воры унесли.