Лавка

Мюльберг — это зеленое поле. Выставив усы, Румпош гордо шагает по нему с жестянкой, словно сеятель с решетом, и разбрасывает леденцы между кустиков вереска и овсяницы. Дети бегут следом и схватываются из-за каждой конфетины. Считается, что от детского праздника дети должны получать удовольствие, но пока, на мой взгляд, удовольствие получают только взрослые, со смехом наблюдая, как мы деремся.

Румпош разучил с нами хороводную песню, чтоб водить хоровод: Бодро поутру вставай, посох взял, вперед шагай.

В этой песне очень много строф. А для танца Румпош выделяет каждой девочке по мальчику, каждому мальчику по девочке, и уж какую ты получишь, с той изволь танцевать, нравится она тебе или нет.

Моей дамой оказывается Минна Хендришко. Она похожа на самку маленького ястреба и не принадлежит к числу тех девочек, которых я считаю красивыми, но зато у нее блестящие серые глаза и красные на скулах щечки, все равно как у Полторусеньки. Короче, нельзя сказать, что Минна Хендришко мне совсем не по душе, при встречах она иногда дает мне пинка и говорит игриво: «Эй, ты…»

Дедушка, который может видеть нас, когда мы идем в школу, говорит матери:

— Гля-кось, Хендрикова девка совсем уже поспелая.

Значит, мне досталась поспелая дама. У моей дамы потеют ладошки, поэтому она таскает с собой носовой платок, зажав его в кулак, и вытирает ладони, прежде чем протянуть мне руки.

Мы то образуем мосты из протянутых рук, то беремся под ручку, то выстраиваемся в кружок, то переплетаемся, то размахиваем руками, да еще при этом распеваем песни и вышагиваем как чибисы, а в самом конце разбиваемся на пары и танцуем по двое. Минна крепко прижимает меня к себе, это меня очень возбуждает, я начинаю дрожать, а Минна говорит:

— Чего ты такой трусишка? Ты, видать, еще маловат. — Ее шепот проникает в меня все равно как бацилла.

В общем-то, моя мать не так чтобы уж совсем задаром позволила Румпошу разбрасывать среди вереска наши конфеты. Вечером мы должны пройти по всей деревне с пестрыми лампионами, и моя мать вынуждена открыть торговлю лампионами и делает это не без удовольствия, а заказать товар она поручает мне:

— Уж ты-то знаешь, что может понравиться детям, — говорит она и вручает мне каталог фирмы Кроне и К°, Берлин, Юго-Запад, 58, торговля товарами для праздника и для всевозможных шутливых забав.

Я заказываю лампионы — такие, которые похожи на неспелый крыжовник, и такие, которые похожи на улыбающуюся луну, и такие, которые напоминают наседку на яйцах, а для себя лично я заказываю синий лампион с желтыми краями, похожий на цветок анютиных глазок.

В своем каталоге фирма Кроне и К° предлагает также и другие предметы, они все изображены на страницах каталога, и под каждой картинкой дается описание. Там есть носы из папье-маше, круглые и ястребиные, есть уши лопухами, такими ушами можно махать по-ослиному, искусственные родимые пятна и бородавки и— по три волоска в каждой. Удивительно натуральный вид, — сказано в описании, — если вы надумаете выучить страху свое окружение, успех гарантирован.

Меня больше всего привлекли усики английские. Очень украшают, — сказано в каталоге, вот только, к сожалению, у Кроне и К° нельзя заказать одну штуку, надо заказывать хотя бы несколько. И я заказываю четверть дюжины английских усиков.

Прибывают лампионы, прибывают и усы.

— Это что еще такое? — спрашивает мать.

Я объясняю, что хотел узнать, как буду выглядеть с усами. Это ей понятно! Но зачем три? И она советует мне уступить лишние братьям. Я охотно делюсь, когда у меня есть больше, чем мне нужно, но вот усы… Брату Тинко четыре года, он совсем недавно отказался от пустышки. Интересно, как будут выглядеть усы при его вечно плаксивом выражении лица? Нет, я решаю придержать лишние усы у себя до того времени, когда братья смогут достойно носить их.

Ближе к вечеру мы маршируем в село, в трактир. Музыку марша обеспечивают три музыканта. Вставай, спортсмен, иди на бой, в дорогу, марш вперед и Вперед, социалисты, сомкнув ряды — вот что играют музыканты, вот подо что мы маршируем. Альфредко Ноканов увенчан лаврами: он отстрелил голову ястребу. На Альфредко надета перевязь из дубовых листьев, рядом вышагивает победительница в игре в петушка Бертхен Ханско, и на ней такая же перевязь.

А в трактире уже накрыты столы для кофе. Мы приступаем к той части праздника, что зовется кофе с пирожными, мы уписываем пирожные, мы прихлебываем кофе, пока от угощения не остается ничего, кроме пятен на скатерти.

Столы сдвинуты, начинаются танцы. Первыми танцуют почетный танец победитель с победительницей, затем следует почетный танец в честь учителя Румпоша, затем — в честь коммерсантов, которые жертвовали на праздник, затем — в честь Паулины Ленигк, которая убирает школу, а зимой топит печи, затем танцуем мы, то есть остальные. Мы скользим по паркету и толкаем друг друга, мы хватаем друг друга, держимся друг за друга, чтоб не упасть, когда слишком лихо закружимся.

Музыканты играют Шепчутся волны, ветер шелестит… Эту песню мы разучивали на уроке, а в песеннике было сказано, что она из оперы.

— Мама, а что такое опера?

— Это такая пьеса, где они бесперечь поют. Говорить там не положено.

Мать еще не слышала в жизни ни одной оперы, но где-то вычитала, что это ужасно как красиво.

Шепчутся волны, ветер шелестит…

Наши музыканты играют это как вальс. Герман Петрушка, которого деревенские прозвали ветеран- сверхсрочник, потому что он был полковым музыкантом, играет у нас на тенор-горне. Герман отставил далеко в сторону мизинец левой руки, словно пьет из чашки по-благородному.

Звуки тенор-горна настраивают меня на грустный лад. Мне чудится, будто даже воздух вокруг Германа становится грустным, когда его окропят звуками горна. Я с тоской вспоминаю минувшие недели, когда мы разучивали хороводные танцы. Со мной что-то произошло, когда ко мне впервые прикоснулась Минна Хендришко. Это не похоже на Ханкины поцелуи в угольном сарае. Это что-то непривычное, оно тревожит меня и в то же время наполняет желанием отведать еще и еще раз. Все равно как летняя жажда, великое водохлебство, и эта самая жажда вдруг гонит меня через весь зал. Я направляюсь к девочкам, которые сидят, дожидаясь кавалеров, но это не я иду через зал к девочкам, это другой человек сидит во мне и снова хочет испытать то, что испытал в хороводе, именно этот человек неуклюже кланяется Минне.

Минна не в восторге от моего приглашения, она поджидала четырнадцатилетнего, одного из тех, кто на пасху кончает школу, точнее сказать — Фрицко Староса.

…вдоль берега молча скользим мы с тобой…

Я чувствую теплое тело Минны. Это ж надо, чтобы девчонка так пылала сквозь одежду. Но недолго скользили мы с ней вдоль берега: мои ноги не поспевают за ритмом вальса, я становлюсь в тягость своей партнерше, она хочет повернуться направо, а я кручу ее влево. Минна тянет меня, прижимает к себе, а под конец говорит:

— Жалко, ты у нас годками не вышедши, — и все это под рвущие душу напевы горна.

Все сложилось бы не так, как сложилось на деле, не скажи Минна, что я не вышел годками, все сложилось бы по-другому, и никто не грозил бы мне исправительным заведением. Поистине человек способен порой возомнить, будто ему точно известен тот поворотный пункт, с которого началась загубленная полоса его жизни.

Мне вспоминаются английские усики от фирмы Кроне и К°, я бегу за ними домой и перед большим зеркалом в парадной горнице еще раз убеждаюсь: они, то есть усы, меня старят. До зала я несу их в кармане, а перед залом надеваю. Или надо говорить: насаживаю!

Музыканты играют рейнлендер: Без кисточки художник — ей-богу, смехота.

Чудесным образом повзрослев, я подхожу к Минне Хендришко, кланяюсь и вообще делаю все, как