Лавка

освоить новую возможность побега. Впрочем, не будем расточать понапрасну свое сочувствие: этот побег, как мы с вами еще увидим, никогда не состоится.

Летучие мыши крайне удивлены шумом и возней на предвечерней деревенской улице, соседи удивлены не меньше, но из деликатности не выходят со двора и только подглядывают между ветвями либо в щели да слушают, как командует моя мать: «Быстрей! Медленней! Не отпускай велосипед!» Еще они слышат, как пыхтит и отдувается мой отец.

Несколько вечеров проходит в таких занятиях, и вот однажды вечером отец незаметно отпускает седло, забирает свою руку, лишает его поддержки. Матери невдомек, что она стала на несколько секунд канатной плясуньей, как всегда мечтала, но потом она замечает, что отец остался где-то позади, и оглядывается, а что произошло дальше, я, пожалуй, могу вам и не рассказывать.

На гармонии предвесенних вечеров, овеянных крыльями летучих мышей, появляются первые царапины, на велосипеде тоже.

— Как же ты мог мене отпустить, чтобы я разбилась?! — укоряет мать отца. Отец должен заранее предупредить ее, перед тем как отпустит, чтобы она могла к этому подготовиться.

И вот настает торжественный день: мать самостоятельно проезжает первые сто метров без поддержки задыхающегося отца. Правда, спрыгивать с велосипеда, как это делают приезжающие за покупками женщины, она не может: мозоли, мозоли. Она замедляет темп, тормозит и заваливается на бок:

— Господи Сусе, вот вроде и выучилась. — Впрочем, особой уверенности мать явно не испытывает.

Первый выезд — а вы как думали? — ну конечно же, в Серокамниц. Визит к Американке. И вообще, чтобы серокаменцы увидели, чего мы достигли. Хорошо, что у нас есть велосипед, ведь предъявить тестомешалку отец при всем желании не смог бы. Отъезд назначен на десять часов. А где десять, там и одиннадцать. Отец в новой шляпе с серой лентой. Шляпы в Серокамнице тоже еще не видели. У матери на голове корона из накладной косы. Оставшиеся члены семейства собрались перед домом на торжественную церемонию проводов; это моя сестра, я, брат Хайньяк, Ханка с Тинко на руках и, наконец, дедушка с бабушкой — акционеры велосипедной компании. Тинко ревет. Ему страшно, что мать больше не ходит своими ногами, а катится по земле на колесах. Помахать ручкой на прощанье мать еще не может.

Село остается позади. Мать балансирует на узких велосипедных тропинках, наезженных шахтерами. Ей вполне удается объезжать стоящие на пути деревья. Отец следует за ней на безопасном расстоянии, прокладывает курс и подает сигналы:

— Поберегись! Впереди здоровая каменюка! — Мать лавирует.

Проезжают через соседнее сельцо Малая Лойя, потом дорога идет лесом, потом снова полем, и тут вдруг что-то бросается под переднее колесо.

— Батюшки! Какой манюсенький лягушонок! — взвизгивает мать, разворачивает переднее колесо, попадает в колею, глубоко рассекшую закраину поля, падает и остается лежать, ожидая, когда подоспеет отец.

Отец помогает матери подняться. Мать совсем сникла, ей уже неохота забираться в седло.

— Только не сегодня! — говорит она. Обод переднего колеса согнулся, у матери кровоподтек на щиколотке, зато лягушонок цел и невредим. А восклицание Батюшки! Какой манюсенький лягушонок! отец вводит в семейный обиход, и по сей день его употребляют все члены семьи, то есть те, которые еще имеются в наличии, когда им грозит какая-нибудь ничтожная опасность.

Отец усаживает мать на обочину, спешит домой и прихватывает там телегу вместе с дедушкой. Вдвоем они перекладывают мать на телегу: уехала на двух колесах, вернулась на четырех; и с тех пор я ни разу не видел ее около некогда столь желанного велосипеда. Воскресными вечерами она больше не заглядывает в чулан, не протирает велосипед тряпкой, не треплет его по холке, как всадник своего верного коня, пронесшего его сквозь бури и невзгоды. Зато — с явной целью вскарабкаться на бесхозный велосипед — около него возникают совсем другие фигуры. Ханка берет его, чтобы навестить родственников в Серокамнице. Моя сестра, храбрая покорительница высоких деревьев, когда поблизости нет матери, упражняется в том, что мы называем «пиликать на велосипеде».

Но виртуозные пассажи сестры недолго остаются тайной: детектив Кашвалла выслеживает ее и награждает восклицанием:

— Ты токо глянь на эту пигалицу!

Мать произвела мою сестру в доставщицы молока. Раз лихой скакун велосипед не повиновался ей, когда она хотела на нем скакать, пусть влачит свои дни как извозная кляча.

Мне бы радоваться, что отныне я избавлен от доставки молока и субботней лотереи, в которой можно выиграть лупцовку от Румпоша, но тут во мне просыпается тщеславие, сестра моя и без того ходит в любимицах у Цетчей, а тут мои акции совсем упадут. Окончательным доказательством моего поражения служат слова бабушки, что моей сестре надо бы родиться мальчишкой, а мне — девчонкой.

Вечером, когда все домашние уже намерены залечь на боковую, я украдкой осваиваю велосипедную скрипку, и у меня получается довольно лихо. Если я заранее как следует его разгоню, мне даже удается осторожно взгромоздиться на седло, и я ощущаю свое превосходство над сестрой. О том, что мои ночные упражнения не остаются тайной, я узнаю, когда бабусенька поручает дедушке сделать седло чуть пониже.

Теперь я и сам личность, а велосипед открывает передо мной возможности и сверхвозможности. Настанет день, и я поеду в Гродок, в гости к дяде Филе, а там и вовсе в Берлин и прихвачу с собой черствые булочки, чтоб кормить зверей в зоологическом саду. Я то и дело поглядываю на велосипед, который таит в себе столько будущих возможностей, но велосипед стареет на глазах даже от тех возможностей, которые открываются перед ним в Босдоме: краска на руле потрескалась, коробка для цепи покрыта вмятинами, сетка на заднем колесе порвалась, а от ударов раскачивающегося бидона облупливается черный лак на раме. Впрочем, почему бы велосипеду и не стариться? Дедушка стареет, бабусенька-полторусенька тоже, сестра и я — мы тоже стареем, вот только наше старение до поры до времени называют ростом. Ох, уж это смешение человеческих понятий!

А теперь давайте еще разок заглянем в лавку, чтоб вам не пришлось говорить, будто я вас надул, дав книге такое название.

В воспитательных целях моя мать не только знакомит нас, детей, с тем, как, на ее взгляд, живут в свете, потихоньку-полегоньку — ее выражение — наставляет она также своих покупательниц. (В этом смысле я кое-что унаследовал от матери. Мне вечно надо быть начеку, чтобы не дать ходу бушующему во мне стремлению поучать всех и вся, а если удается, то и придушить его.)

Бременские дубинки — так прозываются сигары, которые до сих пор по совету моей матери пользовались наибольшим спросом у шахтеров и пивохлебов. «А еще парочку бременских!» — так говорилось у нас, пока очередной коммивояжер не нахвалил матери новый сорт сигар, торгуя которыми она сможет с каждой штуки зарабатывать на один пфенниг больше. Называется этот новый сорт «Colorado claro».

— До чего ж иностранское прозвание, — говорит мать на изысканном немецком языке.

— Испанское, — многозначительно поясняет коммивояжер.

Мать переключает своих курильщиков на новый сорт:

— Новый сорт сигаров, господин Наконц, «Колорадо кларо», — и после небольшой паузы добавляет: — Испанские. — Приходит другой покупатель, то же предложение: — А может, парочку новых сигаров «Колорадо кларо» — испанские?

Мать терпелива в своих рекламных усилиях — изо дня в день, из недели в неделю. Судя по всему, новые сигары не так уж и плохи на вкус, тем более что новых бременских в магазине больше нет. Их попросту вытесняют из моды. И вот уже один курильщик за другим требуют «Колорадо кларо» — испанские. Поясняющий довесок испанские не стоит на ящике с сигарами, он есть порождение материной страсти поучать.

Однажды вечером мать извлекает из кармана своего фартука какую-то бумажку. На бумажке записано изречение. Изречение она позаимствовала у одного коммивояжера и просит меня написать его печатными