после того, как мы с Иреной… Ну, вы сами понимаете, это ясно.
Ирена тоже держала себя безупречно, так мне по крайней мере казалось. В подвальчике все уже токовали, словно тетерева на току. Я никогда бы не узнал, что тетерева так ведут себя весной, если б мой друг Хейнцельман не прочел об этом и не рассказал мне. Мужчины изощрялись в каламбурах, а женщины старались перещеголять друг друга остроумными ответами и кокетством. В таких обстоятельствах и я не сижу с похоронным видом, можете себе представить, и мне трудно было не рассердиться, когда Ирена то и дело закрывала мне рот ладонью, она буквально затыкала мне рот.
К нашему столику подошла весьма полная и внушительная дама в белом рабочем халате: «Белый рабочий халат означает, что у человека белая работа, которая оставляет халат белым!» — сказал, вернее прокричал, я, потому что хотел, чтоб мою остроту услышали, но мне показалось, что все равно ее никто не услышал. Дама в белом халате сказала, причем она обратилась почему-то ко мне: «Здесь запрещается кричать. Как вам не стыдно, граждане, товарищи!»
А почему, собственно, она обратилась ко мне? Все остальные тоже шумели. Ну, ладно, я не такой, и, чтобы успокоить эту начальницу или кто она там была, заказал еще кофе. Я, кажется, уже упоминал, что нас было четверо мужчин и четыре женщины, но я заказал девять чашечек. Сейчас объясню зачем. Мне в голову пришла остроумная идея: дело в том, что у стойки бара, спиной к нам, одиноко сидел человек. Нам подали наш кофе, и мы, помня предупреждение дамы в белом халате, выпили его довольно тихо. Человек у стойки слегка кивнул нам, когда перед ним поставили чашку кофе, и снова отвернулся.
Казалось, будто кое-кто из нас только и ждал тишины, в которой мы пили кофе, чтобы продолжать флирт шепотом; комплименты шепотом куда эффективнее, сами понимаете. Но того человека у стойки наш шепот, видно, покоробил, и он повернулся к нам. Ему было лет под тридцать. Лицо его казалось слегка помятым, ну, вроде кожаных перчаток, которые носишь вторую зиму. Он покраснел то ли от смущения, то ли от того, что уже выпил, сидя в баре. И сделал было движение, похожее на поклон, но не поклонился. «Вы мне нравитесь, — пробормотал он. — Вы все мне нравитесь. Вы мне симпатичны». Мы кивнули в ответ, и кто-то сказал: «Пустяки, стоит ли говорить об этом» — или что-то в этом роде. Пожалуй, вежливее было бы пригласить молодого человека к нашему столику. Как люди воспитанные, мы должны были это сделать, но у меня есть свои предрассудки, а остальные трое мужчин сообразили, вероятно, что пятый нарушит равновесие нашего маленького общества.
Молодой человек ушел, и тогда я сказал: «Он хорошо говорит по-немецки, очень хорошо. Если он агент тайной полиции, представляете, как я выбил его из колеи своей чашечкой кофе!»
Двое наших соотечественников расхохотались, остальные тоже усмехнулись, этот фриз, этот Саша, нахмурил свои свинячьи белесые брови, а Ирена бросила на меня взгляд, который напомнил мне наши худшие времена, времена пасхального марша сторонников мира. Только этого мне не хватало.
Опять пришла дама в белом халате — наши соотечественники смеялись слишком громко — и на этот раз выставила нас вон под предлогом, что уже давно пора закрывать кафе.
И вот мы на набережной. Несмотря на середину октября, теплый летний ветерок обвевает нас, и набережная живет такой оживленной жизнью, будто сейчас восемь часов вечера; люди прогуливаются взад и вперед, а над множеством фонарей рассыпаны звезды, словно сверкающая галька, и море с шумом набегает на прибрежные камни и откатывается обратно, и я не преувеличиваю, когда говорю вам: оно дышало, это море, честное слово.
Мы, как капли в воде, растворились в потоке гуляющих; каждый из мужчин подхватил под руку ту женщину, с которой флиртовал, и они исчезли в толпе. И только я остался стоять один как столб. Я думал о презрительном взгляде Ирены. Что плохого в том, что я развеселился, как все остальные, и что я назвал молодого человека, сидящего за стойкой, агентом тайной полиции? Он ничего и не услышал. Какая-то сверхчувствительность со стороны Ирены. Ну, ладно, сказал я себе, ты ее найдешь и все снова уладится. В конце концов, ради нее ты пошел на все, даже поехал в Россию.
Я смешался с толпой, попытался потверже держаться на ногах и стал высматривать своих спутников.
Мороженщики заканчивали рабочий день, если можно назвать рабочим днем работу среди ночи. Они запирали свои металлические тележки, расставленные вдоль набережной.
Вдруг я увидел первую пару из нашей компании. Это был Костя, русский, называвший себя литературоведом, и с ним крашеная рыжая немка. Он допрашивал ее о прочитанных книгах, а она врала ему что-то про искусство; глядя на нее, трудно было предположить, что она прочла все те книги, о которых выспрашивал ее этот Костя, вообще-то весьма интересный парень. Я знаю, что даже Хейнцельману не под силу оказалось одолеть некоего Джойса, ну, а эта рыжая, она, конечно, и Джойса читала. Я решил им не мешать и незаметно проскользнул мимо них.
Второй нарой, на которую я наткнулся, были немец, представитель страхового общества, и жена Кости — американистка. Некоторое время я шел за ними, и мне показалось, что английский язык саксонца ставил его даму в тупик. Умный человек изо всего извлекает для себя пользу: так я узнал, что саксонский и англосаксонский языки очень далеки друг от друга. Жена Кости совсем взбесилась и потеряла всякое чувстве такта, она яростно спорила со страховым агентом, они остановились, а я незаметно прошел мимо них. Вы, конечно, представляете, куда я стремился и что хотел узнать.
Луна стала меньше, зато светила ярче, сверкало море. Райский уголок — этого у Ялты не отнимешь!
Темная стриженая головка Ирены мелькнула в толпе. Она шла с Сашей — помните, я говорил вам, с этим фризом. Иначе и быть не могло. Других вариантов не оставалось. У меня отлегло от сердца: с другого бока шла веснушчатая Света. Они с двух сторон подцепили под руки этого верзилу, и тут уж я решил им помешать, я имел на то в некотором роде полное право. Я пробирался в толпе за ними тремя. Я не подслушивал, человек воспитанный таких вещей не делает. И все равно я не мог бы понять, о чем они говорят, потому что они все время смеялись, особенно Света. Ирена тоже смеялась, я давно уже не слышал, чтобы она так смеялась.
Движение в кафе прекратилось. Почти все столики были заняты. Теплая ткань, сотканная из слов, повисла над залом, отдельные слова вплетались в нее, и эта ткань разговоров ткалась и ткалась беспрерывно. Воцарилось настроение, которое может возникнуть лишь дома, когда собирается очень много гостей.
Мой собеседник, попросив разрешения, слегка ослабил узел галстука. Можно было понять, что воспоминания о Ялте, которые, по-видимому, так много значили в его супружеской жизни, взволновали его. Труднее было понять, почему он поглаживал руку кельнерши, вновь заказывая себе пиво. Кельнерша отстранила его, он извинился. Видно, его жизнь и впрямь была пустой и холодной, если он так неразборчиво искал ласки первой попавшейся женщины.
— Весьма вероятно, что эти трое говорили о чем-то совсем безобидном. Я не прислушивался, и шум на набережной стоял ужасный, да еще музыка, доносившаяся с прогулочных катеров.
Должен вам сказать, что я представляю себе ревность как жидкость, которая медленно, капля за каплей, вытекает из бутылки. И каждая капля обжигает вас. Я хотел, чтоб они обратили на меня внимание. Я стал насвистывать — сначала тихо, потом громче — мелодию шлягера, которая и для Ирены кое-что значила во времена нашей любви. Вы, наверно, знаете эту песенку: «На крыше мира аист свил гнездо», ну и так далее. Я свистел все громче, и гуляки, шатающиеся по набережной, стали весело поглядывать на меня. Только тогда Ирена обернулась. Прекрасная мелодия ворвалась в их хохот и коснулась слуха Ирены, и Ирена узнала ее. Она обернулась, посмотрела на меня и не увидела меня, во всяком случае даже не кивнула мне, а снова повернулась к своему спутнику, к этому русскому фризу. Словно увидела блик лунного света — и больше ничего, — вот чем я стал для нее.
Теперь мне показалось, что та бутылка с напитком ревности опрокинулась у меня внутри. Там страшно жгло, и вы, конечно, тоже придерживаетесь мнения, что, где оно, это «там», неизвестно. Размахивая руками, я обогнал тех троих и шел теперь на несколько шагов впереди. Я долго шел впереди них. Минут пять. Я думаю, вы понимаете, что значат пять минут в подобной ситуации. Но они меня не замечали. Тогда я обернулся, поднял руку и совершенно непринужденно — представляете себе, чего мне это стоило, — крикнул: «Хелло!» Мгновение тишины, а потом изумленный возглас Ирены, из другого мира: «Эрих!»
Я остановился и подождал их, но, видно, напрасно, потому что Ирена сказала недовольно: «Почему
