Пришвина, Паустовского. Это относится не только к «3/4 из ста маленьких историй», но и ко всему его творчеству. К названным именам он добавляет Чехова, Лескова, Бабеля.
Много лет Штритматтер работает над романом «Чудодей». Это огромное полотно со множеством действующих лиц, со сложными перемещениями и превращениями главного героя требует от писателя неотступного самоконтроля и внимания. Удерживать в руках столько сюжетных нитей, помнить многие десятки персонажей нелегко. Но Штритматтер — один из тех художников слова, для которых писание есть главнейшая жизненная функция. Они пишут, как дышат, и не писать не могут. Сколь ни велик объем работы, связанный с «Чудодеем», этих толстых, завершенных и завершаемых рукописей ему недостаточно. Он в них еще не обо всем рассказал, не все краски своей палитры, не все музыкальные регистры, которыми владеет, применил.
И Штритматтер одновременно с «Чудодеем» и другими книгами пишет цикл «Соловьиные истории». Эти рассказы или короткие повести изображают некоторые эпизоды детства, юности, молодости лирического героя. Лирического, а не автора! Хотя все, происходящее в этих историях, имеет прочное основание в биографии художника, было бы легкомысленно ручаться за их документальную точность. Достоверность этих рассказов — достоверность художественная. У лирического героя много общего со Станислаусом Бюднером — главным героем «Чудодея». И тот и другой сменяют много профессий, оба постоянно размышляют об искусстве и о поэзии. Они оба — отражение судьбы и характера писателя, но не зеркальное, а преображенное. Но не только! Кроме предков, о которых говорят и Бюднер, и лирический герой «Соловьиных историй», эти персонажи сродни героям многих «плутовских» романов и «романов странствий». Их способность проходить через цепь приключений и испытаний не старея, как не старел Тиль Уленшпигель Де Костера, говорит о связи прозы Штритматтера с теми повествованиями, которые существуют в европейской литературе с эллинистических времен. В «Синем соловье, или Так это начинается» есть «Послесловие от автора». В нем — обещание продолжить цикл. Признаться, когда я прочитал его несколько лет назад, я подумал, что это послесловие всего лишь изящный авторский ход. Однако «Синий соловей» действительно остался «незакрытой книгой». Перед нами только что вышедший сборник с подзаголовком: «Соловьиные истории» — прямое продолжение «Синего соловья». Так же, как и в предшествующей книге этого цикла, повествование идет в них от первого лица, так же, как и в тех, в новых рассказах много философских, лирико-иронических рассуждений об искусстве. И так же, как первые рассказы «соловьиного цикла», новые — в высшей степени увлекательное чтение, завораживающее импровизационной непосредственностью повествования. Эрвин Штритматтер — удивительный устный рассказчик. Он охотно рассказывает «случаи из жизни». Они обрастают новыми подробностями, а некоторые детали в них постепенно теряются, высвечиваются одни стороны, уходят в тень другие, заостряются сюжетные ходы, углубляется смысл — словом, они преображаются, как всякое художественное произведение. Нечто подобное происходит и с рассказами написанными. Момент «устности», сиюминутности повествования присущ лучшим рассказам Штритматтера.
У писателя сильна и свежа память о собственном детстве. Понимание детства с присущими этой поре жизни силой и свежестью восприятия окружающего — верный залог творческого долголетия художника. Художник хорошо помнит все ипостаси своей юности, свои детские мечты и увлечения. И он прав — в них бесценный опыт.
В рассказах «Соловьиного цикла» многое связано с детством. Из ранних впечатлений ему особенно дорого все, касающееся искусства бродячих кукольников, балаганщиков и циркачей. Тема клоунады, фокусничества, чародейства, чудодейства и лицедейства проходит через весь цикл, в том числе и через новые рассказы.
В «Синем соловье» большое место занимает и тема искусства. Путь, который проходит лирический герой Штритматтера, — путь человека, решившего смолоду понять свое предначертание, осознавшего, что может и должен быть художником. Мы читаем о первых — крутых! — ступенях и первых — острых! — терниях на этом пути. Вначале чувствуем, как занимательно читать этот рассказ, потом понимаем, как поучительно это чтение. Соловей, который поет на страницах этих книг, не механический. Это тот живой и прекрасный, который пленял нас и в майской роще, и на страницах сказки Андерсена. А если он синий, так это потому, что в немецкой поэзии и искусстве синий цвет был всегда цветом мечтаний и исканий, а синяя птица — символом высокой романтики.
В Шульценгофе я записал на пленку некоторые размышления Штритматтера о его творчестве. Привожу отрывки из записи, опуская свои вопросы — они понятны из ответов.
Разговор начался с цирка.
— Цирк — проникнутая поэзией область, поэтическая «провинция», которая заслуживает изучения. У циркачей — прекрасные гуманистические традиции: поддержка, взаимная выручка. Они готовы в любой момент прийти на помощь друг другу, они друг от друга зависят и друг друга не подводят.
Вот еще несколько слов из этой беседы.
— Многие эпизоды моих автобиографических произведений столь невероятны, что иные читатели принимают их за сплошную фантазию… Но моя жизнь столь пестра и многообразна, что и самому порой трудно поверить — все это было. Все это было на самом деле.
— В автобиографических рассказах я не придерживаюсь хронологии. И не собираюсь этого делать. Я пишу их тогда, когда у меня возникает желание, когда мне кажется — вот история, которую стоит рассказать. Я возвращаюсь к своей жизни и черпаю из нее…
— Долгая жизнь преподала мне несколько важных духовных истин. Я доверяю им больше, чем многим теориям. Эти истины я и стараюсь воплотить в своих вещах.
Воплощением простых и важных, глубоко гуманистических истин и являются произведения, вошедшие в эту книгу.
Из книги «ВТОРНИК В СЕНТЯБРЕ. 16 РОМАНОВ В СТЕНОГРАММЕ»
Моя бедная тетя
Дядя и тетя были хуторяне; со дня сотворения моего мира они обитали в своей усадьбе и знали там каждую песчинку. Вполне возможно, что в допотопные времена на месте теперешнего дома была земляная нора, в которой ютились их предки, а последующие поколения землепашцев совершенствовали эту нору, выкладывая ее камнем и деревом, пока не получилась усадьба.
Дядя и тетя будоражили землю плугом и мотыгами, вдохновляли ее навозом на дела, ну а земля отвечала им делами: картофелем, льном, гречихой. Дядя с тетей ели картошку, картошка и размоченная гречка жарились в льняном масле и потом снова превращались в песок на пашне.
Тетя Майка была женщиной набожной и носила черный платок, хотя он не мог обуздать ее рыжие букли. Дядя Липе, худой и смуглый, напоминал просмоленный столб; когда он выбривал с низко заросшего лба волосы, на коже появлялись морщины, похожие на летящих журавлей.
На рабочих инструментах дядя и тетя ставили метки — каждый свою, чтобы не перепутать; и если дядя ненароком хватал тетины грабли, то тут же отбрасывал их как заразные. Увы, тетя была пустоцветом, не под стать ни дяде, ни хутору.
Третьим комплектом инструментов пользовались сменявшиеся посезонно батрачки. С их приходом на хуторе начинали звучать душещипательные песни:
