Харделя вызвали тогда в отдел кадров предприятия. Там ему задали несколько вопросов, и Харделю показалось, что его подозревают в том, что он благословил бегство зятя. Он яростно опроверг это. «Никогда!» Разве он зашел бы за внуком, чтобы пойти с ним ловить лягушек?
Харделя отпустили, но у него было такое чувство, что ему не поверили. Это недоверие, которое он, пожалуй, сам выдумал по своей стариковской мнительности, довело его до болезненного состояния, до невменяемости. Он подал заявление об уходе, оставил работу и жил с тех пор лишь на пенсию.
И вот когда Хардель лежал так, терзая себя воспоминаниями, ему что-то послышалось. Он резко вскочил, больная нога мешала. Старик схватил палку, оперся на нее и прислушался. Опять раздалось попискивание, жалобное и тихое.
Хардель прикусил мизинец. Его губы сложились в плаксивую, как у маленького ребенка, улыбку, и стали видны щербины во рту. Он не убил. Кошачий писк под крышей был торжеством жизни.
Старик, прихрамывая, вышел в сад, взял из сарая стремянку, взобрался по ней наверх и стал срывать с крыши черепицу. Он не спускался вниз с каждой плиткой, а прямо бросал их на живую изгородь. Какие-то плитки скатывались со смягчающих удар веток и разбивались на куски на посыпанной гравием дорожке. Другие крошились еще в руках, потому что спеклись с соседними плитками. Хардель, кряхтя, выдергивал их, думая при этом лишь о котенке.
Он разобрал уже половину крыши, но никаких следов котенка все еще не было видно. Он поискал на ощупь, посветил фонарем — ничего. Он звал котенка, давал несчастному ласковые прозвища, но все было тихо. Хардель начал опасаться, не повредился ли он в уме. Он слез вниз, присел на компост под вишней, тяжело дыша, свесив руки, — несчастный старый человек.
Но тут до него снова донеслось тихое попискивание, похожее на стрекот кузнечика. Старик взобрался наверх и увидел наконец котенка. Он сжался в комочек в выеденном древоточцами углублении опорной балки.
Совсем невредимое животное безжизненно лежало на ладони мужчины. Хардель тер котенка своим морщинистым стариковским большим пальцем, придвинул кошачий ротик к своим губам и попытался вдохнуть жизнь в этот плюшевый комочек. Он дул и дул, а домик позади него выглядел так, будто его сразил смерч.
Когда Хардель перестал делить с котенком свое дыхание, он увидел, что тот сладко потягивается на его ладони, как это делают кошки, греясь на солнце. Котенок вытянул заднюю лапку, потом переднюю и — умер.
Хардель сгорбился от горя. Неужели его жизнь зависела от этого жалкого котенка? Он беспомощно огляделся. У живой изгороди стоял соседский мальчик. Хардель взглянул на него и выпрямился.
— Я не убивал его!
Мальчик засопел.
— Что?
Мальчик покачал головой.
— Ведь я не убил его, правда?
Старик воспринял покачивание головы как оправдательный приговор и обнял мальчика за плечи.
— Бывает, что они утаскивают и детеныша. Просто утаскивают детей, понимаешь?
В старом городе
Летним воскресным утром, ранним-ранним утром, приехали они в старый город. На узкой площадке — на месте прежнего голубиного рынка — стояло несколько машин. Их лаковая поверхность была покрыта бархатистым налетом росы, совсем как на заиндевевших яблоках или грушах в саду.
Мужчина, с уже наметившимся брюшком, взялся за бампер своей небольшой машины, поднял ее и повернул так, чтобы можно было передним ходом занять свободное место на стоянке. Да, он поднял машину, хотя его жена оставалась внутри и с испугом, но и с восхищением смотрела на него. Он хотел произвести впечатление и увидел, что ему это, пожалуй, удалось. Он чувствовал себя бодрым и способным на многое. Занималось утро, солнце еще не взошло, и мужчина был еще полон сил.
Он был ее первым мужем, а она его третьей женой. Между ними была разница в двадцать пять лет. Мужчине, правда, казалось, что он в состоянии преодолеть эту разницу. Не то, что ему приходилось для этого изображать из себя молодого. Просто надо было быть самим собой, не считая разве некоторых глупых выходок, к которым он прибегал, чтобы услышать от нее, что он еще, в сущности, мальчишка, большой мальчишка.
Это не было их свадебным путешествием. Таких обывательских обычаев они не придерживались. Они возвращались из служебной командировки. Он журналист, она фотокорреспондентка. Они позволили себе на обратном пути после окончания одного репортажа отдохнуть в это воскресенье и вот бродили теперь по городу без камеры и карандаша, даже не думая, как можно было бы по-новому преподнести увиденное.
Над крышами старого города лежала пелена тумана, тонкая, как кожица коловратки под микроскопом. Они были одни. На улицах не видно было даже тех, кто ходит по утрам за молоком для грудных младенцев, еще спавших, наверно, за окнами старых домов. Единственно, кто повстречался им, был старый человек, которого, наверно, потревожил и поднял с постели туман летней ночи. Палка старика звонко стучала по узкому тротуару переулка, и он с досадой оглянулся на старый дом, из которого вышел. Досада не сошла с его лица и когда он рассматривал незнакомцев. Она смешалась с завистью к этому пятидесятилетнему, который в такой ранний час примчался сюда, чтобы показать своей дочери старые дома, собор и другие свидетельства прошедших времен.
Старик затерялся наконец в переулках, как обгоревшая спичка, которую бросили в куст. Репортерская чета вновь осталась одна в старом городе. Переулки, улицы и рыночная площадь с ее старым фонтаном были в их распоряжении.
— В какой же это пьесе мы играем? — спросила молодая женщина.
И в самом деле казалось, будто они стоят на сцене среди декораций спектакля из времен средневековья.
Ему понравилась эта мысль. Жизнь — драма, и тебе отводят в ней какую-то роль, если у тебя маленький талант, или же ты — большой талант и исполняешь главную роль, как будто заранее предназначен для нее.
Он выбрался из философских дебрей, лишь когда она спросила его:
— Тебе нехорошо?
— Еще как хорошо!
Он просунул свою руку под ее, и они могли стоять, сколько хотели, и, запрокинув головы, рассматривать дома, крыши которых плавно поднимались как пологие склоны холмов, а мансарды казались там маленькими хижинами. Никто не мешал им и не бранил их, когда они до последней буковки читали мраморные таблички над дверьми старых домов: «В этом доме останавливался на ночлег доктор Мартин Лютер по пути на Вормсский рейхстаг».
Они обошли вокруг большой городской церкви св. Петра и почувствовали ветер, порождаемый в центре города этим высоким зданием, словно оно создавало своими башнями собственный климат. Журналист вспомнил о том, что читал у французского скульптора Родена о «ветре соборов». Ему было жаль, что не он открыл эти ветры, а лишь почувствовал этот феномен, чтобы подтвердить его. Он вдруг снова понял, как важно самому делать открытия и как подобные открытия связаны с тем, что называют личностью. До сих пор он всегда утешал себя, что сделает такие открытия после того, как многое повидает и станет достаточно зрелым. Но теперь ему было пятьдесят лет.
Ему захотелось сесть на скамейку под липами перед собором, и он сел.
Фотокорреспондентка, которая все время слегка улыбалась, словно радуясь всем увиденным вещам и людям, все еще ходила вокруг собора, выискивая сюжеты, которые она до сих пор не встречала на
