— Господин учитель Грюн, вам учитель Керн ничего не написал?
— Приедут, приедут скоро, — отвечает нам учитель Грюн.
— Да этот Грюн не больше нашего знает, зачем он только на учителя учился! — ворчит большой Шурихт.
Мы лежим в канаве возле зандбергского шоссе и спрашиваем каждого проезжающего мимо велосипедиста, не обгонял ли он пионеров.
— Каких пионеров?
— Ну, тех, из Польши которые.
— Что вы смеетесь надо мной, что ли?
Мы жуем травинки и выманиваем кузнечиков из их круглых земляных дырочек. От нечего делать даже немного ссоримся. Наши не показываются.
Один пионер из младшего класса уставился на плакат и говорит:
— Разве «пожалловать» с двумя «л» пишут?
— Спятил ты! «Пожалловать» я всегда с двумя «л» говорю, — замечает большой Шурихт.
— Давайте посмотрим в учебнике, если не верите!
— Еще чего! Учебник хочет тут в канаве рассматривать!
Малыш сбил меня с толку. Какой же я всемогущий пионервожатый, когда я даже точно не знаю, как пишется «пожаловать»? Мне стыдно, но я лежу, молчу.
— А разве они повозку не вызовут на вокзал?
— Кто?
— Да пионеры.
Опять этот клоп нас озадачил! Конечно же пионеры должны сообщить, когда они приедут.
Молча мы поднимаемся и шагаем домой. Я беру плакат. Дома я проверяю по учебнику. Малыш-то оказался прав! Я пытаюсь стереть второе «л». Получается дыра. Да и плакат кажется теперь некрасивым. Долго я раздумываю, как быть. На следующее утро я говорю ребятам, что малыш был прав. Вместе мы делаем новый плакат. Три дня мы ждем своих друзей. Но их все нет и нет.
— Пешком они придут, раздетые, разутые, — говорит Фриц Кимпель.
— Ничего подобного!
— Точно. По радио говорили. С них поляки всё поснимают. Они знаешь как зарятся на ребячьи ботинки! За тряпку удавить готовы.
— А по какому радио ты это слушал?
— Отец слушал.
— Ты веришь? — спрашиваю я большого Шурихта.
— Нет, не верю, — отвечает большой Шурихт и весь передергивается. — А если правда, то у моего братишки дома костюмчик лежит.
— Вот видишь, большой Шурихт, значит, ты веришь.
— Ни чуточки.
Мимо школы, тарахтя, проезжает грузовик, доверху набитый мебелью. Шкафы покачиваются. На круглом столике сидит, заложив ногу за ногу, Белый Клаушке-младший. Он презрительно смотрит на нас, будто мы где-то далеко внизу копошимся. Пыль забивает нам глаза. Белый Клаушке высовывает язык. Вот уже и не видно грузовика.
— Черт! — ругается большой Шурихт и ищет камень.
— Язычище высунул!
— В городе ему его укоротят.
— Ты так думаешь?
— Ну да, они там всё коллективно делают.
— А что это значит?
— Набрасываются на одного и лупцуют его все вместе. Мне один стекольщик рассказывал.
— Это и называется «коллективно»?
— Точно.
Вечером я спрашиваю нашего папу:
— А коллективно, папа, — это когда все одного бьют?
— Что ты, Тинко?
— А что это такое?
— Коллективно — это когда… коллективно — это когда все вместе.
— А ты говорил — не вместе!
— Да вместе-то вместе, да бить-то зачем! — Папа смотрит в книжку и читает: — «Коллектив — рабочие, производственное содружество». А избивать друг друга — это не работа, Тинко.
— Пионеры — это коллектив, папа?
— Думаю, что да.
Оказывается, наш папа тоже не все знает.
Пионеры приехали ночью. На вокзале их, конечно, никто не встретил. Да кто ж знал, когда они приедут? Стефани трясет меня за руку. Она уже в ночной рубашке и собирается ложиться спать. Я протираю глаза:
— Это они вас там раздели, Стефани?
— Проснись, Тинко! Это я приехала, сестра твоя, Стефани.
— Что, что? Где я?
На мне красный галстук. Стефани его мне повязала. Это польский пионерский галстук. Стефани его привезла. На стуле рядом с моей кроватью лежит новая пионерская форма.
— Это ты тоже привезла?
— Нет, это мама тебе сшила. Она как раз сегодня кончила.
— А где тетя Клари?
— Она уже спит.
— Колдунья она у нас. Вот я ее завтра три раза поцелую! А что теперь будет с формой, которая у маленького Шурихта?
— Пускай у него остается.
От радости я долго не могу заснуть. Стефани улыбается во сне. Ей, наверно, все еще снится, как она по Польше ездит.
Утром я надеваю свою новую форму. Я теперь встречу наших путешественников не как-нибудь, а в полной парадной форме. Мой красный галстук сияет на солнце, как пион. А мимо дедушкиного дома я могу так пройти? Вдруг дедушка увидит? Может быть, мне ненадолго спрятать галстук в карман? «Почему? Почему? Почему?» — так и стучит у меня сердце. Мы ведь с дедушкой теперь совсем разошлись. Мысли мои путаются. Галстук я не снимаю, но держусь немного в тени деревьев.
Вот это встреча! Маленький Шурихт прыгает мне на шею и обхватывает меня ножками. У него на груди сверкает много разных значков. Он раздает их пионерам, которые не ездили в Польшу. Он никого не забыл. Во всей группе Шурихт был самым маленьким, и польские друзья баловали его. Все подарки принимал он. Польским пионеркам больше всего нравилось танцевать с ним краковяк. И Шурихт, такой маленький и всегда усталый, расцвел, словно розочка. Учитель Керн расхаживает с мечтательным лицом. Так и кажется, что он носит с собой маленькое солнце. Он показывает нам подарки польского президента: большой радиоприемник с проигрывателем.
— А президент разговаривал с вами?
— Как мы тут сейчас разговариваем.
— А о нас он не спрашивал?
— Он сказал, чтобы мы передали привет немецким детям. — Зепп Вурм возится с радиолой.
— Зепп, поставь песню польских пионеров — мне ее еще раз хочется послушать.
С важным видом Зепп достает пластинку и улыбается:
— А почему меня никто Чехом не дразнит?
— Да потому, что ты всегда плюешься, когда мы тебя так зовем.
— Я не буду больше плеваться.
