над кем-нибудь. Но бывают обидчивые люди, которые к тому же и злопамятны.
8
Паровоз, громыхая, катился по стальным рельсам, он тянул за собой деревянные вагоны на стальных колесах. В каждом из деревянных вагонов размещались 8 лошадей или 48 человек. Но человек чувствовал себя вольготнее, когда, вместо того чтобы находиться с сорока семью себе подобными, оказывался дневальным при восьми лошадях.
Станислаус ехал по-царски. Нет, он не стал повелителем маленьких людей. Он ехал при полевой кухне, и весь день ему приходилось работать, пока другие валялись на соломе.
И еще кое-кому жилось хорошо во время поездки — например, господам офицерам. Они ехали в пассажирском вагоне второго класса, у них в купе были мягкие диваны и столики, уставленные стройными бутылками вина. Иногда какая-нибудь бутылка падала — ее сталкивал один из офицеров. Заплетающимся языком он вызывал денщика… Рраз — и на столике оказывалась новая бутылка. И офицер мог опять веселиться, чокаться и блеять.
В вагонах третьего класса, где ехали унтер-офицеры и фельдфебели, было тоже неплохо. Правда, скамьи были жесткие и отсутствовали столики с винными бутылками. Но к чему они? Унтер-офицеры держали прямо на коленях бутылки пива или водки либо набитые ранцы. На телячьей шкуре ранцев они перекидывали пестрые карты и азартно играли. Это помогало им забыть о том, куда они едут, и чувствовали они себя, как обычно. Время от времени они тянулись к бутылкам, пили за здоровье друг друга.
По сути, они еще не покинули своей родной страны, но почему бы и не поскулить о том, что скоро должно быть утрачено? Здесь их пение хоть слышат сестры из Красного Креста и женщины из организаций «национал-социалистской народной благотворительности». Растроганные женщины протягивают в вагоны новые наполненные бутылки. Пожалуйста, возьмите!
Все отделение из комнаты № 18 ехало в товарном вагоне. Окна в нем были зарешечены, и даже когда большая вагонная дверь была открыта, углы сохраняли темень.
Роллинг сидел в углу и писал письма. Он не хотел пользоваться лучом солнечного света у открытых дверей, чтобы никто не заглядывал ему через плечо. «Куда отправляется транспорт свиного мяса — никто не знает, но ты и сама понимаешь, что эти псы везут нас не к причастию».
Крафтчек и Вонниг затеяли спор о вопросах религии. Крафтчек уверял, что достоверность существования божьей матери была уже неоднократно доказана. Она самолично являлась в различных местах, и одним из доказательств были лавки, немедленно возникавшие на местах ее появления. Их торговля была благословенна и приносила большие доходы.
Вонниг не верил в чудеса святой богородицы. Всякий человек является чудом.
Без бога не может быть матери. Но сам бог невозможен без матери — вот в чем суть.
— А ты сам ее когда-нибудь видел?
— Она не может мне являться, потому что я грешник.
Крафтчек доказывал, что человек с его занятием не способен устоять перед грехом. То вдруг на весах в лавке возникнет зацепка и сам поможешь им, подложив под чашку небольшой груз, — вот уж и впал в грех. То кислая капуста окажется малость протухшей. А ты ее опрыскаешь раствором уксуса и пишешь на черной доске объявлений перед лавкой: «Свежая квашеная капуста, только что получена». И тем самым опять погряз в грехе, и кто знает, насколько глубоко. Теперь Крафтчек надеялся, что война вдалеке от лавочки станет его очищением.
Богдана в углу обучали игре в скат[9] солдаты из другого отделения. Он при этом преследовал особые цели. К его шлагбауму в Гурове теперь подвязали стальной трос. Этот трос останется там и после войны, когда Германия малость расширится. Начальству придется найти ему место непосредственно на станции. Что если он станет начальником станции! А начальник должен уметь играть в скат, иначе он нигде не сможет постоять за себя.
Али Иогансон уже съел свой неприкосновенный запас, хотя за это полагалось трое суток ареста. Но куда его посадят здесь, в поезде, если даже обнаружат, что он ночью выбросил пустые консервные банки за дверь вагона? Может, его засунут в домишко стрелочника и заколотят двери? Али смотрел на грушевые деревья, проносившиеся мимо. Почему-то поезд ни разу не остановился вблизи садов со зрелыми плодами, а стоял только рядом с горами угля, водяными кранами и черными стенами. Али с жадностью таращился на корзину одной из «женщин-благотворительниц», но после того, как ему досталась круглая пачка кисло- сладких леденцов, унтер-офицеры отогнали его.
Станислаус позвал Роллинга с Иогансоном в вагон, где размещалась кухня, чистить картошку. Вайсблат решительно отклонил такое выдвижение. Он начал голодовку. Зачем ему есть и укреплять свое тело, если они едут навстречу уничтожению?
Серо-синий дымный султан паровоза мерцал красными искрами. Иногда искра влетала в открытый котел полевой кухни. Там она гасла с легким шипеньем. Так уголь, добытый из чрева земли, переправлялся в человеческое чрево. Станислаус ожидал, пока закипит вода. А паровоз тянул вперед деревянные вагоны с людьми, лошадьми, оружием и снаряжением. Но что значит «вперед»? Не было никакой определенности в понятии «вперед». Если бы паровоз повез Станислауса обратно домой, это тоже означало бы «вперед». Как неточны человеческие слова!
Вилли Хартшлаг, старший повар, толкнул Станислауса. «Давай поживее! Чтоб вода кипела!»
В полдень поезд остановился, но голод Али не знал остановок. Станислаус выдал ему из готовившегося обеда котел вареной картошки. Али сиял, жевал за обе щеки и с высот своего райского блаженства созерцал других солдат, копошившихся возле угольных куч. Подошел ефрейтор Маршнер.
— Что вы там тянете с харчами?
У Али во рту было две картофелины и не оставалось места для слов.
— Оф-оф, — пробормотал он.
— Что ты там жрешь? — заорал Маршнер.
— А тебе какое дело, вошь каптерочная? — сказал Вилли Хартшлаг. Он был ефрейтором и мог себе позволить так отвечать.
Маршнер получил свою обеденную порцию и поворчал над нею у кухни. У него были свои, куда более вкусные харчи. Они лежали в большом ящике, на котором значилось большими черными буквами: «Склад обмундирования». Но от этого ящика пахло отнюдь не нафталином и не потной солдатской одеждой.
Маршнер отправился с полученным супом к новому вахмистру Цаудереру.
— Как по-вашему, это суп?
Цаудерер помешал ложкой в похлебке.
— Я бы сказал, что мяса маловато.
Маршнер положил на скамью вахмистра пакетик в промасленной бумаге.
— Этот Иогансон жрет все, что есть на кухне, объедает дочиста.
