скрываемое чувство страха так и гнуло его к земле. Хотел этого Цаудерер или не хотел, ноги его непроизвольно подгибались. Ротмистр Бетц опустил бинокль и прыгнул в окоп:
— Однако этот забияка Иван здорово швыряется!
Слова ротмистра как бы разрешали Цаудереру испытывать страх. Вахмистр скатился в окоп. Вот когда началось будущее, началась война. Бетц и Цаудерер прислушивались, полузакрыв глаза. Ни выстрелов, ни взрывов. Самолет улетел. Что-то тихо шелестело и потрескивало в листве. На лагерь сбросили листовки.
Едва началась тревога, как вожатые поспешно отвели животных вглубь, под защиту леса. Станислаус лежал рядом со своей лошадью и прислушивался к рокоту самолета. Оно то приближалось, то отдалялось. Совсем как жужжание шершня. Мыслями Станислаус перенесся во времена своего детства. Вот он дома, в кухне своей матери Лены. Где-то у окошка зажужжал шершень, вот он сел на плиту, а вот он уж на шкафу, что стоит в углу. Станислаус видит своего отца, который пытается матерчатой туфлей убить шершня. Отец Густав чудодей. Станислауса вдруг осенило, он понял все: нужда толкнула отца на чудотворство. Он, Станислаус, по тем же причинам заставил Богдана связать ведьму. Неужели вся жизнь — это замкнутый круг? Коловращение вокруг себя? Не потому ли молодые люди повторяют то, что делали старики, ибо злодеяний и нужды на земле не становится меньше.
Кусок бумаги величиной с почтовый листок упал перед пасущейся лошадью. Лошадь фыркнула, мотнула головой, но продолжала пастись. В самом деле, с неба упало письмо с фотографией улыбающегося Роллинга. У Роллинга слегка усталый взгляд, но улыбка — настоящая. Никто на свете не смог бы заставить Роллинга засмеяться, если он этого не хотел. Станислаус искал на лице Роллинга упрека, легкого упрека своему бывшему товарищу Станислаусу Бюднеру. Не залегла ли здесь в углу его рта едва приметная ироническая складка? Станислаус прочел, что сообщал ему Роллинг: «Кончайте! Переходите к нам! Думайте о Германии! Не повинуйтесь банде разбойников!»
Станислаус до тех пор мял бумажку, пока она не стала величиной с ноготь большого пальца. Он спрятал ее под крышку своих карманных часов. Эти часы он купил, когда был еще учеником пекаря и cand. poet., чтобы хорошо использовать свободное время для учебы. Часы висели на цепочке, подаренной ему толстой лесничихой в день конфирмации.
Воздушная тревога кончилась. Смерть унесла свои бомбы. Сбросили только одну бомбу, да и ту с листовками. Их прислал рабочий-цементщик Отто Роллинг. Егери третьего эскадрона сновали взад-вперед и, пользуясь темнотой, собирали между деревьями письма Роллинга.
На пивовара Бетца напал припадок буйного помешательства. Он выгнал ротного вахмистра Цаудерера из канцелярии и приказал явиться лейтенанту Цертлингу. Надо разведать путь Роллинга через болота. Ротмистр Бетц хотел на собственный страх и риск напасть на советский лагерь. Не для того он проник в чужеземные леса, чтобы собирать сосновые шишки. Пусть это делает командир полка, пожалуйста! Бетц пошел на войну, чтобы видеть кровь, собирать добычу. Теперь на службе ввели строгости. Составили большой учебный план по подготовке предварительной атаки на советский лагерь. «Такое им устрою, что эти прусские задиры обмараются!»
Бывший садовник Вонниг хотел по меньшей мере выжить. Он безропотно принимал все дела и обстоятельства в том виде, в каком их ему подсовывала грязная рука судьбы. Все к лучшему! Ночью он сидел в караульной яме на восточной стороне лагеря. Расстегнув поясной ремень, прислонив винтовку к песчаной стенке ямы, а стальную каску к брустверу, он напевал:
Он вспомнил на минутку о губной гармошке, которую носил с собой в кармане брюк. И, пригнувшись в яме, держа обеими руками этот маленький инструмент, он тихо заиграл на нем.
Когда звезды усеяли небо, ночь на часок превратилась в настоящую немецкую ночь. Вонниг тихо играл на губной гармошке: «Месяц взошел…» Все к лучшему! Не попади он на военную службу, никогда бы ему не выкроить времени, чтобы стать мастером по игре на губной гармошке. Дома, у себя в садоводстве, всегда ему что-нибудь мешало. Люди умирали, и он должен был в свободное время плести венки для погребения покойников, на маленьком печатном станке печатать к венкам ленты: «Незабвенному» или «О горе, она ушла…» Для музыки и возвышенных искусств, которые почитала их секта, у него не оставалось времени. Все к лучшему — и война к лучшему, потому что в караульной дыре в дремучих лесах недалеко от полюса можно научиться искусству игры на губной гармонике. Вонниг подбирал мелодию на этом губном строгальном станочке, был счастлив, если сразу находил правильный тон, долго держал его, радовался чистоте звучания, прислушивался к нему. В звуках гармоники тонули и жесткий треск ветвей, и шуршание катящегося камушка, и взлет потревоженной тетерки. Вонниг только тогда встрепенулся, когда в яме за его спиной посыпался песок. Он хотел оглянуться, но не успел. Ему сжали горло. Рот гармонисту заткнули кляпом из мха. Вонниг издал только один звук, как это бывает с удушенным: «Гррр!» Он не задохнулся, ибо дыхание, необходимое для жизни, поступало через нос. Он еще раз прохрипел «Гррр!», но не потому, что боялся задохнуться; он надеялся этим криком о помощи привлечь внимание караульного из соседней ямы. На минутку для Воннига не все было к лучшему, советские разведчики извлекли его из караульной ямы и потащили в ту самую чащу, которую Вонниг должен был охранять, чтобы сюда не забрался враг и не выкрал из кровати ротмистра Бетца. Минутой позже, когда изо рта Воннига вытащили мох, мир снова стал для него хорош. Теперь, подумал Вонниг, меня, наверное, повезут в другие страны, и я увижу белый свет. Все к лучшему!
Но исчезновение Воннига без стальной каски, без поясного ремня и губной гармоники не так уж хорошо отразилось на жизни других солдат. Ротмистр Бетц носился по канцелярии, тыча маленькую гармонику под нос унтер-офицерам.
— Вот до чего доводит это прусское безделье. Музыкой занимался сукин сын, а под конец еще и уснул.
Бетц бросил гармонику, эту крохотную ночную арфу, на письменный стол ротного вахмистра. Офицеры смотрели на нее, выпучив глаза, и не смели к ней прикоснуться. Она была как маленький взрыватель, который привел в действие бомбу — ротмистра Бетца.
Станислаус привел себя в состояние боевой готовности, взнуздал и оседлал коня, принес ящики с боеприпасами с оружейного склада, вскрыл их. Потом пошел взглянуть на Вайсблата, подбодрить его. Крафтчек и Богдан тоже заботились о нем. Вайсблат не хотел встать с постели. Он требовал свои крылья из каптерки. Станислаус слегка толкнул его. Вайсблат испугался. Открыл глаза. Взгляд его был ясен.
— Начинай работать, Вайсблат, не доводи дело до крайности!
— Мои лебединые крылья, прошу вас, господин палач!
Крафтчек напялил каску. Из почитателя божией матери Марии он превратился в бронированного окопного стрелка. Вайсблат снова повернулся к стене. Крафтчек ткнул в него карабином.
— Вставай-ка, дружочек, не то они пришьют тебе нарушение воинской дисциплины и поставят к стенке. И придется нам в таком случае стрелять в твое тощее тело, как в свое время мы стреляли в долговязого Али, помнишь, в этого прожорливого.
Вайсблат действительно вскочил, отрыл, как собака, свою винтовку из мха, надел стальную каску, которой пользовался как пепельницей. Тонкий пепел сигарет «Амарилла» высыпался ему на лицо. Вайсблат поднял руки и, воздев с мольбой глаза к потолку барака, воскликнул:
— Дай мне крылья, боже милостивый!
Крафтчек расстроился и сдул с лица Вайсблата пепел.
— Успокойся, успокойся, сыночек. Крылья тебе прицепят, когда ты выйдешь отсюда, они, пожалуй, не поместились бы в бараке, ты бы только на все натыкался.
Вайсблат обнял Крафтчека и прижал его к себе. Крафтчек возгордился.
— Я правда, точно не знаю, как обращаются с такими, как этот, но был у меня на родине один человек, который ужасно хотел стать Христом и все требовал воды, чтобы пройти по ней. Мы, человек
