Была ночь, и они ехали через горы Югославии. Свои желания, свои планы на отпуск они похоронили под маской равнодушия и проспали, вернее, просумерничали часы своей испорченной жизни. Свисток локомотива перед въездом в туннель заставлял кого-нибудь то тут, то там вскочить в испуге, но увидев, что все в порядке, человек снова засыпал. Станислаус бодрствовал. Он, вероятно единственный, ничего не ждал. Между ним и Лилиан простирались морозные дали. Возможно, что его мать Лена, его сестра Эльзбет или его отец Густав обрадуются на несколько часов, если он их разыщет, но затем все опять станет будничным. Радость жизни надо черпать в себе самом. Но как пронести ее сквозь путаницу и войну? Цепь мыслей, часто приходивших ему на ум, гремела сквозь ночи Станислауса, и звенья ее поистерлись от постоянного употребления. Теперь тут оказались еще доктор Шерф и лейтенант Цертлинг. Он не терпел обоих, но почему эти двое не имели права любить друг друга? Кто запретил им отказаться от женщин и довольствоваться друг другом? Государство? Чем опасны они этой могучей машине? Тяжелые мысли Станислауса прервались на этом месте. Локомотив резко затормозил. Вагоны стучали и наскакивали друг на друга. Раздался треск. Все покатилось вперемешку — люди, ранцы, котелки. Тесаки звенели, карабины хлопали. Грохот наполнил темноту. Что-то трещало на крыше вагона. Пучки огня брызгали вокруг. Станислаус прыгнул к люку. Второй огненный шквал загнал его под вагон.
— Тревога!
— К оружию!
— Выходи из вагонов!
— На нас напали!
— Пресвятая богоматерь, не забудь про мой амулет!
— Карабин украли!
Все снова затрещало; шипел и брызгал бледный огонь.
— Третий взвод, ко мне! — раздался хриплый голос вахмистра Цаудерера.
После того как в Вене с поезда сняли лейтенанта Цертлинга, взвод Станислауса остался бел начальника. Двери вагонов откатывались со скрипом. Застрочил пулемет. Посыпались ружейные выстрелы.
— Низость! — рычал кто-то, — Разве здесь фронт?
Нет, фронта здесь не было, но вокруг все трещало, летели осколки. Толевая крыша одного из вагонов горела.
Они находились в ущелье с крутыми откосами. Сверху на них обрушивался огонь и грохот. Солдаты поползли под вагоны, разбивая головы о вагонные оси. У паровоза хрипло каркал офицер: «Бандитская сволочь!» «Трахтах-тах!» — трещал пулемет. «Пуфф, пуфф, пуфф!» — сыпались разрозненные ружейные выстрелы. Ржание лошадей. Пронзительный крик. Может быть, предсмертный? Блеющие унтер-офицеры. Суматоха увеличивалась.
— Прочь от горящих вагонов! Вас видит враг! В укрытие! На высоты!
Покатились камни. Большие камни. Осколки камней.
— Сюда, наверх, ко мне! Наверх! — раздался голос пивовара с отвесной скалы. — Прекратить стрельбу!
Треск и вспышки в ущелье уменьшились. На высотах справа и слева от железнодорожного пути начался бой. Вялые выстрелы минометов.
Станислаус лежал за обломком скалы над путями. Из ущелья бил ключом пар от паровоза. Искры летели в нашпигованное звездами южное небо, выстрелы и пули пронзали его.
Куда стрелять Станислаусу? Он не видел врага. Ведь наверху на отвесной скале лежали люди из его батальона. Должен ли он обстреливать их? Вот, значит, как выглядит война! В учебные часы, на строевом плацу, всегда были ясно видны границы: здесь мы — там враг. Все маневры в обход врага удавались, каждое учебное сражение заканчивалось победой.
Три пули, одна за другой, отскочили от обломка скалы, за которым притаился Станислаус. Они со свистом прожужжали над ним и улетели прочь! Станислаус лежал на своем карабине. В ущелье ржали лошади, в смертельном страхе бились о стены вагонов.
Вайсблат попал в руки унтер-офицера второго взвода. Унтер-офицер погнал его вверх на скалистую стену слева от железнодорожной насыпи. Вайсблат удивлялся самому себе. Откуда у него взялась такая ловкость? Правы ли те философы, которые утверждают, что война пробуждает инстинкт самосохранения и человечка делает человеком? Прав ли Ницше? Вайсблат упал в дыру, которую, казалось, приготовили именно для него. Как только унтер-офицер вскарабкался на откос, Вайсблат исчез, поглощенный скалами. Он дал унтер-офицеру протопать мимо и установил, что в этой дыре можно жить. Пусть кричат и стреляют все те, кто хочет кричать и стрелять. Вайсблат дрожал, но не чувствовал себя в опасности.
— Вперед, вперед!
Чего ради ему идти вперед? А что ждет его впереди? Вайсблат увидел огромное небо над собой. Ночное небо, словно вырезанное из картины, изображающей юг. Звезды сверкали и мерцали, месяц катился мимо туч, продирался сквозь них. Он скользил высоко над заячьей душой Вайсблата. Он выполнял свою ночную программу. Он был здесь и действовал, возвышался над слабыми человеческими криками и ружейной трескотней. И война, казалось, пронеслась над Вайсблатом, так как теперь она громыхала, трещала и кричала где-то далеко на плато.
Станислаус полз, привлеченный чьим-то плачем. Кто-то кричал:
— Помогите, помогите же мне!
Станислаус толкал перед собой обломок скалы, пользуясь им как щитом. Пулеметные очереди свистели совсем близко. Станислаус прикрывал этим обломком голову. Временами ему казалось, что нет на свете ничего дороже своей головы, но громкий плач товарища заставлял его забыть о голове. С другой стороны ущелья приказали открыть огонь; слова приказа на немецком языке долетели до Станислауса. Сомневаться не приходится: они обстреливают друг друга.
Вайсблат поднялся. Тишина показалась ему подозрительной. Он почувствовал себя оставленным всеми товарищами, с которыми и прежде у него не было ничего общего. Ему вспомнились истории о том, как люди попадали в руки врага, как их замучивали до смерти. Так умирать он не хотел. Он действительно влачил жалкое существование, это верно, но смерть он желал себе особенную. Должны быть соблюдены определенные условия. Теперь он лежал в этой дыре, а в нем лежала ненаписанная книга; книга, вместившая все знания, которые Вайсблат собрал в этой путаной жизни. Мысли о книге подогрели немного остатки его мужества. Он подтянулся повыше и попробовал выглянуть через край дыры в скале. Кроме беспорядочно разбросанных обломков, он ничего на плато не увидел. Вдруг рядом что-то звякнуло. Он подтянул к себе карабин и на залитом лунным светом плато ясно увидел, что какой-то человек переползает от одного обломка скалы к другому. Теперь Вайсблат пристально смотрел на обломок скалы, который находился от его дыры не дальше чем в двадцати метрах. Но что это? Фигура, скорчившаяся за обломком скалы, подняла руку кверху. Рукав скатился, обнаженная рука забелела в сиянии месяца. Не подаст ли кто- то знак? «Это я, Вайсблат, поэт!»
В ответ раздался взрыв поблизости от дыры. Кто-то, притаившись за обломком скалы, бросил сюда камень. Камень катился недолго и с грохотом взорвался. Огонь и гром. Засвистели осколки. Вайсблат не поднимал головы. «Ручная граната», — бормотал он. Гордился вновь пробудившимся инстинктом жизни. Ницше!
Тот, другой, снаружи, подползал к дыре Вайсблата. Вайсблат дрожал. Итак, враг рядом, Вайсблат, кто же ты? Надо как-то действовать. Конечно!
«Во мне запрятана книга. Да, книга!» — кричал он. Враг не дал сбить себя с толку, полз и полз. Вайсблат выстрелил три раза по врагу и почувствовал, что нервы ему изменяют. Он скатился обратно в дыру, сдался, ожидая своей смерти. Смерть не спешила. Она позволила Вайсблату успокоиться и попытаться закончить свою жизнь возвышенными мыслями. Обреченный на смерть видел мерцание звезд и бормотал, как молящийся: «Что есть душа перед тобой, высокое небо! Что есть душа перед тобой, высокое небо! Что есть душа?»
Когда Станислаус нашел плакавшего товарища, тот был уже мертв. Оказалось — вожатый, который спас своего мула из горящего вагона. Животное пощипывало траву. Поводья висели на мертвой руке.
