унизительно сгорбившись, повесить сушиться носки на батарею.
Конечно, к моему пробуждению все инструкторы были, как правило, разобраны, поэтому учиться кататься мне пришлось самой. И я научилась! Это стало одной из главных моих побед над собой. Какую я испытывала гордость! Меня легко поймут те, кто, никогда раньше не рискуя, победил страх и одолел первый в своей жизни спуск.
Ослепительно-белый снежный ковер, яркое солнце альпийского рая, утекающие вниз извилистые каскадные спуски, и ты, ловко владеющая своим телом, и ты, смело преодолевающая опасные маршруты. Боже мой! Какое сумасшедшее удовольствие! Быстрее, еще быстрее! Краем глаза успеваешь выхватить новичка, едущего «плугом» – дурачок, он не знает, что такое Победа. Поворот корпуса – и ты разрезаешь своими лыжами утрамбованный снег, и салют из снежных брызг взрывается то справа, то слева, то справа, то слева…
Впереди неожиданно возник поворот, а за ним – медленная, неуверенная немка. Моя бешеная скорость, и она – едет не спеша, осторожно. Если я в нее врежусь, она останется калекой. На решение – полсекунды. Если резко уйти вправо, к обрыву – там снежный сугроб – увязну лыжами и на попу сяду; уберегу ее и себя.
Удар. Треск отстегнувшейся лыжи и поломанных костей. Сугроб оказался льдом. Я с одной лыжей улетела под обрыв.
Не знаю, через сколько времени я пришла в себя… Болело так, что хотелось умереть. Сверху кто-то протягивал мне лыжную палку – я не могла даже пошевельнуться. Страшная догадка, что поврежден позвоночник, заставила меня зарыдать от ужаса. Так я и лежала внутри глубокого снега вдавленной неподвижной фигуркой, а по бокам от моего лица текли проталины-слезы.
Потом меня собрали в брезент и перенесли в вертолет. Потом был Церматт и доктор Лутц… Ах, доктор, доктор, – вам бы в гестапо работать…
Это была даже не больница – скорее травмпункт. Меня положили на высокую койку, доктор осмотрел и вынес приговор – пять переломов. После чего с маниакальным упорством стал у меня что-то выяснять. Немецкий я не знаю, он же не говорил по-английски. Наконец кто-то из медперсонала «родил» русское слово «стракофка».
Слава богу, спасатели в горах быстро нашли мою дочь. Благоразумное дитя сидело в той же кофейне, где я ее оставила, и пила горячий шоколад. Как я ни соблазняла ее хоть раз скатиться с горы, она так и не решилась.
Спасатели не стали пугать ребенка и сказали ей, что мама немножко ушиблась. Спокойно добрались на горном метро до отеля и оставили там дожидаться мать. Вскоре ей позвонили в номер из травмпункта и велели (!) привезти страховку. Счастье, что девочка догадалась найти в отеле наших русских друзей из Абу-Даби, и все вместе они приехали ко мне в клинику. За все эти два часа врач и медперсонал НЕ ПРИТРОНУЛИСЬ ко мне. Я так и лежала, дрожащая от боли и холода на металлической койке, напоминая о себе стонами.
Получив долгожданную страховку, доктор сделал снимки, а затем собственноручно перевязал мне переломы руки и ноги… эластичными бинтами! Двойной перелом ключицы он закрепил «восьмеркой» так, что она срослась неправильно. А про позвоночник лекарь так радостно закричал: «О’key!», словно после падения он стал еще лучше, чем был.
После «оказания помощи» доктор Лутц доброжелательно посоветовал мне больше спать, меньше двигаться и… прийти к нему завтра на прием в районе двенадцати часов дня.
Сказать, что мы удивились – не сказать ничего. Мы онемели. Наши друзья, интеллигентная пара, муж с женой, возмущенно потребовали, чтобы доктор сам нанес мне завтра визит в отель. У меня уцелела левая рука, но я не могла ею шевелить, потому что именно слева была поломана ключица; правая нога тоже не пострадала, но именно справа больно отдавало в позвоночник. Единственное, что работало, была голова, но именно ее больше всего хотелось отключить. «Добрый» доктор Лутц согласился меня посетить и даже осчастливил трамалом.
Но лучше бы он не приходил. Вместо того чтобы закрепить ослабевшую повязку-«восьмерку» на ключице, этот похотливый старикашка погладил меня по голым ногам и сообщил, что трудно работать, когда вот тут лежат пациентки с такими красивыми «legs»-aми.
Через полгода, уже в Москве, знаменитый профессор Николенко будет весьма удивлен тем, что пациентка N не только ходит, но еще и танцует с… переломом двенадцатого грудного позвонка.
В госпиталь им. Бурденко Роберт приезжал каждый день. Нагруженный сумками с продуктами, натуральными соками, моими любимыми газетами и дефицитными лекарствами. Более внимательного и заботливого посетителя не было на всем нашем этаже. Иногда мой лечащий врач позволял нам уединиться, и Роберт с медсестрой осторожно перекладывали меня на каталку с колесиками и увозили в «курительную». Там мы целовались до одури, хихикали и дурачились. Роберт залезал длинной спицей мне под гипс и там чесал, а я стонала и визжала от удовольствия, чем вгоняла его в краску. Потом он перекладывал меня, как бревно, на живот, и чесал спинку, а я млела от полноты чувств к любимому человеку, и плевать мне было на этот переломанный позвоночник.
В первые же дни нашего знакомства Роберт обратил внимание на мою странную посадку за рулем авто. Управляя машиной, я постоянно подкладывала свою сумочку себе под спину. Сперва Роберт решил, что я ему не доверяю. И сумку прячу, чтобы не упер. Но вскоре, узнав о «швейцарской трагедии» и изучив мой хребет, он забил тревогу. За один день он сумел, договорившись с лучшими светилами в области травматологии, привести меня на обследование и сразу же, выслушав приговор, госпитализировать.
Я упиралась как могла. Легкомысленное отношение к своему здоровью не позволяло мне на четыре (!) месяца поместиться в гипс, лишив себя тем самым любимой работы и полноценной интимной жизни. А гипс был настоящий, добросовестно-советский! От шеи до середины попки – комар не проскочит. После такого гипса не то что позвоночнику выздороветь – вторичные половые признаки могли исчезнуть. Я долго сокрушалась над тем, что врачи не стали скульптурно отливать замечательную форму моей груди. Они добродушно посмеивались над моими глупыми советами и делали свое врачебное дело. Закончив, выдающийся профессор Николенко постучал по мне пальцами и сказал: «Ничего бабец получился…» И я, полено с ручками и ножками, смеялась вместе с ними и любила их всех безумно, потому что я была Нашим Российским поленом, вылепленным Нашими врачами с их милыми шутками, советскими кондовыми гипсами и волшебными руками. Стояла и смеялась, едва удерживая на себе десятикилограммовый гипс, потому что возле операционной меня ждал Роберт, которому я нужна любая.
Мне не хотелось лежать в отдельной палате – это, конечно, пафосно, но очень скучно, и меня перевели в общую. Там, кроме меня, были пять девчонок и пять разных жизненных историй. Мы болтали с утра до ночи и с ночи до утра. Спортсменки, женщина-каскадер, художница-декоратор и девочка четырнадцати лет, сбитая пьяным водителем. Вот на нее я без слез смотреть не могла. Она, мужественная девочка, вся переломанная, с ногами, подвешенными выше головы, на каждой из которых была конструкция Елизарова, лежала неподвижно и могла только говорить. Как она смешно, по-детски капризничала, когда ее мама обрабатывала ей швы. Они тихонько переругивались. Я лежала рядом и внутренне улыбалась, слушая, как дочка шепотом обвиняет маму, что пошла в тот день на дискотеку, что Витька-козел ее не проводил и что вообще она ее родила. Мама терпеливо делала перевязку и лишь изредка одергивала несчастную дочь. Дома, в Мытищах, ее ждали еще двое маленьких детей, и, глядя на эту женщину, наша собственная боль уменьшалась.
В один из вечеров я уснула, не дождавшись Роберта. Он пришел, переговорил с дежурным врачом, забрал из моего шкафчика пустые банки, повесил на спинку кровати чистые домашние полотенца и присел на стул в ожидании моего пробуждения. Наутро я нашла на столике записку.
«Мой милый, любимый черноглазый малыш (и, конечно же, вреднющий)! Я немножко задержался на работе – прости. Мы понимаем друг друга без слов. Жизнь не проста. Но за то счастье, которое ты мне даришь своим существом, я готов отдать все. Обычные слова? Может быть. Но я ждал тебя всю жизнь и был вознагражден богом. Я люблю каждое твое движение, слово, взгляд, запах… Я люблю тебя от
