рискованное[550]. Отсюда — неприятие этой политики Сталиным в конце 20-х — начале 30-х гг. Даже в середине 1934 г. в диалоге с Димитровым Сталин (а не «левые экстремисты») возражал против сближения с социал-демократами[551] .
Чтобы пойти на политический риск, связанный с новой политикой союзов, нужно быть уверенным, что взамен появится ощутимый выигрыш, превосходящий потери. Такую уверенность стали внушать успехи политики «Народного фронта» во Франции осенью 1934 г. Но до декабря 1934 г. она оставалась локальным экспериментом.
Никакой «переход к этатизму» и «отказ от мировой революции» тут был ни при чем. В споре левых и правых членов руководства Коминтерна решался прагматический вопрос: каким образом усилить влияние коммунистического движения и СССР в мире и нанести поражение фашизму.
Анализ архивов Коминтерна показывает, что окончательное решение вопроса о переходе к более «правой» политике Коминтерна Сталин принял в первых числах декабря 1934 г., то есть в связи с убийством Кирова[552].
Решение о корректировке внешней политики позволяло Сталину не только усилить сопротивление фашистской угрозе и усилить позиции коммунистов во Франции и Испании (что как раз соответствовало также задачам коммунистической экспансии), но и решительно отмежеваться от внешнеполитических идей левой оппозиции, на физическое уничтожение которой Сталин решился в связи с убийством Кирова. Отсюда — хронологическое совпадение начала «антитеррористического» расследования против левых, одобрения эксперимента с «Народным фронтом» во Франции и начала подготовки новой конституции, соответствующей вкусам западных партнеров Сталина. Желая произвести положительное впечатление на новых партнеров — французскую и британскую элиты, социал-демократов и испанских республиканцев, Сталин с легкостью поменял конституционный муляж, приняв Конституцию 1936 г. и даже проведя «свободные выборы» 1937 г., ничего не изменившие в системе власти. Сближение с Западом и политика «Народного фронта» имели значение и для ситуации в Европе и, возможно, для настроений большевиков, привыкших враждебно относиться к «Антанте». Л. Наумов считает, что «курс на „чистку“ находился в противоречии с „политикой умиротворения“ (1934–1935), которую проводило Политбюро под руководством Сталина до этого»[553]. Вообще-то «умиротворением» называется политика Великобритании и Франции в отношении нацизма, а СССР в указанный период проводил политику «коллективной безопасности». И вот она-то не противоречила репрессиям против левых коммунистов, у которых вызывала недовольство. Впрочем, уже в 1938 г. Большой террор развеял любые иллюзии по части демократического курса Сталина, а сам он разочаровался в своем «эпохальном» внешнеполитическом повороте.
В одних условиях Сталин считал более целесообразной политикой конфронтацию с «буржуазными» институтами стран Запада, в других, как во время «Народного фронта», — использование их. Но не это определяло направление его политики. Первичной была ситуация внутри СССР. Когда наращивание репрессий в СССР поставило под угрозу «Народный фронт», это не остановило Сталина.
Инициаторы Народного фронта еще пытались спасти положение, понимая, сколь сокрушительными будут последствия террора для их дела: «Московский процесс для меня — терзание, — писал Р. Роллан о суде над своим другом Бухариным и другими большевиками, — …резонанс этого события во всем мире, особенно во Франции и Америке, будет катастрофическим». Он предлагал «друзьям СССР» направить Сталину закрытое письмо, в котором попытаться заставить его задуматься, «какие плачевные последствия для Народного фронта, для сотрудничества коммунистической и социалистической партий, для совместной защиты Испании будет иметь решение, приговаривающее осужденных к смертной казни»[554]. Современные исследователи констатируют, что «варварство репрессий заставило отшатнуться либералов и социалистов»[555], и это несомненно в отношении лидеров социалистического интернационала. О. Бауэр сокрушался: «Обвинения на московских процессах подорвали доверие к Советской России»[556]. Блюма и Гильфердинга московские судебные процессы повергли в шок[557].
Сталин не уступил, уничтожение «крыльев» партии было важнее для него, чем политика Народного фронта. Фасад рухнул, стало ясно, что конституция в СССР — только пустая скорлупа.
К этому времени Сталин убедился, что Франция — ненадежный союзник, а в 1939 г. Сталин и вовсе отказался от «Народного фронта», и от «коллективной безопасности», и это не изменило характер режима, не сделало Сталина большим или меньшим этатистом. Ибо весь период своего пребывания у власти он был и этатистом, и коммунистом, но никогда не был ни демократом, ни апологетом Российской империи.
Нет никаких документов, которые свидетельствуют об отказе Сталина от цели победы коммунизма в мировом масштабе. Просто он и до, и после 1934 года отождествлял успехи коммунистического движения и успехи СССР. Поэтому бессмысленны попытки определить, до каких пор Сталин был коммунистом, а когда стал патриотом.
Сталин, конечно, всегда был государственником (этатистом). Он способствовал укреплению государства. Но не Российской империи, а нового, «советского» государства. Сталин разъяснил, что считал нужным унаследовать у старой России, а от чего отказаться. Коммунистам досталась в наследство «громадная страна, крестьянская по своему составу, с некоторыми очагами промышленности, точками, где мерцают, теплятся зачатки культуры, а по преимуществу средневековье… Русские цари сделали много плохого. Они грабили и порабощали народ. Они вели войны и захватывали территории в интересах помещиков. Но они сделали одно хорошее дело — сколотили огромное государство — до Камчатки. Мы получили в наследство это государство»[558]. В этой речи Сталин даже не постеснялся употребить белогвардейское выражение «единое неделимое государство».
СССР — это не только территория, но и новый социальный строй. Сталин считал нужным сохранить первое и гордился, что коммунисты сумели существенно изменить второе. Советская эпоха — это этап в истории страны. Российская империя — другой этап, который закончился в 1917 г. Не меньше, но и не больше.
Сталин с начала XX века и до самой смерти был коммунистом и потому — патриотом СССР. Его маневрирование между более умеренной и более наступательной внешней политикой было подчинено цели создания монолитной мировой коммунистической системы с единым центром. И центр этот был в Кремле, а ядром системы был СССР.
История продолжается
Трудно упрекнуть Сталина в том, что он боролся за самосохранение. Сталин имел основания опасаться заговора и верил, что выполняет свой долг, продолжая дело Маркса и Ленина. Он делал это в условиях, когда осуществление коммунистического проекта противоречило явно выраженным интересам многомиллионных социальных слоев, а не только давно разгромленной буржуазии. Сталин оказался идеальным орудием индустриальной централизации, которую вслед за своими учителями считал социализмом. И такой «социализм» он почти построил, насколько это было вообще возможно. Личная ответственность Сталина заключается в том, что он был готов положить на алтарь идеи всех, кто не был согласен с его пониманием будущего. В азарте борьбы он не согласился вовремя отступить, когда стало ясно, что цель не может быть достигнута иначе, как ценой сотен тысяч жизней.
И дело было уже не в коммунизме. Сталин вел себя как капиталистический менеджер, равнодушный к судьбам людей, если ставки в осуществлении его бизнес-проекта высоки.
Масштаб преступлений таких людей, как Сталин, Гитлер и Трумэн [559], отличается, скажем, от Ивана Грозного, Торквемады и Марии Кровавой не особенной жестокостью, а возможностями аппарата уничтожения, находящегося в их руках. Индустриальное общество превосходит традиционное по своей мощи. В том числе в мощи уничтожения природы и людей. Это требует особенной ответственности. У Сталина ее не было, и поэтому он вошел в историю как один из величайших тиранов.
