После столь решительного заявления сестры-хозяйки доктор Великанов отбрасывает в сторону ненужную бумажку и весело гладит подлокотник.
— И отлично!.. Можно вернуть ваше заявление?
Хитрец из хитрецов! Разве он забывал когда-нибудь о нем? Конечно, нет! Ощупью, без всякого труда, он разыскал его в портфеле среди согни других документов.
Уходя из кабинета, Ульяна Ивановна уносила в сердце бурю самых противоречивых чувств. Она была растрогана и расстроена, взволнована и успокоена, гневна и любяща…
Чтобы немного придти в себя, она отправилась в родильное отделение к «своей больной».
Может быть, это было не очень хорошо со стороны Ульяны Ивановны, но поступающие на излечение больные пользовались далеко не одинаковым ее расположением. Неизменно в одной из палат у нее оказывалась любимица — обычно молодая и одинокая женщина, которую Ульяна Ивановна называла «дочкой» и никому не давала в обиду.
— Как нынче, доченька? — спросила она, наклонясь над любимицей.
Больная открыла глаза и улыбнулась.
— Ничего, сестрица, только скучно очень…
— Понятно, в больнице невесело, только ты не робей, касатка: доктора у нас очень знающие, дурного не допустят.
Ульяна Ивановна ласково присмотрелась к больной.
— Ишь, волос-то у тебя какой кудреватый… Дай-кось, я расчешу тебя полегоньку.
И она присела у изголовья.
— На докторов наших положиться можно, — степенно говорила Ульяна Ивановна. — Что сам профессор, что ассистенты, что ординаторы — за каждого поручусь…
— А этот маленький, по палатам все ходит, — это кто у вас?
— Остроносый, с седыми висками?… Это самый главный у нас. На кабинете у него так и написано: «Главный врач», и главнее его уже никого нет. Профессор — по ученой части, а доктор Великанов — этот за все отвечает… Фамилия у него, вишь, не по росту — маленький, а Великанов.
— Он добрый? — по-детски заинтересовалась больная.
— Он-то? — Ульяна Ивановна так удивилась, что выпустила из рук гребенку. — Он добрый? Может, кому и добер, только перец самый настоящий!
Столь резкое суждение удивило больную.
— Почему же перец?
— Уж такой, значит, ядовитый и цепкоглазый. Туда-сюда повернулся — и уже все высмотрел, все знает. А чтобы забыл что — ни в жизнь! В прошлом году случай был: вышел он из больницы и, смотрим, сейчас же обратно летит. Раздевается, халат на ходу напяливает и прямо в четвертую палату, к окну, да рукой за портьеру… А там, голубонька, банка. Как пять дней назад у больной анализ брали, так и позабыли… Что тут, доченька, было!
— Кричал очень?
— Что ты! Он кричать никогда не станет, особенно при больных, а поодиночке в кабинет виновных зовет и там душу мотает… За эту банку санитарке выговор был, палатной сестре — другой, и самой ординаторше Анне Дмитриевне неприятный разговор слушать пришлось. Я по случайности при этом была. «Что же, говорит, вы, Анна Дмитриевна, за палатой плохо смотрите?» Та отвечает: «За портьерой мне не видно было». — «Если вы за палату отвечаете, то следите за ней не только изнутри, но и снаружи. Я ведь тоже не духом святым про банку узнал, а потому, что привычку имею — выйду из больницы и обязательно все окна осмотрю. Вот и заметил, что па окне вашей палаты банка стоит…» Вот он какой, четырехглазый перец!
Ульяна Ивановна вспомнила вдруг о несостоявшемся отпуске и вздохнула. Больная этот вздох истолковала по-своему.
— Как же вы с ним работаете, если он такой злой? — спросила она.
— Да кто говорит — злой? Он, голубонька, может, вовсе даже не злой, только придира первостепенная. Я с ним, перцем, двадцать четыре года работаю и нигде такого полного порядка, как в нашей больнице, не видывала… Лежи, доченька, спокойно… А что он перец, так это святая правда…
Ульяна Ивановна еще раз вздохнула и, пригнувшись к уху больной, посвятила ее в сокровенные тайны больничной иерархии.
— А перец он оттого, что ему иначе нельзя! Вот я, сестра-хозяйка, его перцем зову, а послушай, что между собой санитарки и уборщицы говорят… Они ведь меня «смолой липучей» окрестили!.. И оттого окрестили, что я тоже не из сахара сделана — от них строгого порядка требую… И я знаю, что меня они «смолой» зовут, а не сержусь, потому что я в самом деле строгая…
Больная заинтересовалась:
— А он тоже знает, что вы его перцем зовете?
— Как же, голубонька, он все знает, что в больнице делается! — убежденно проговорила Ульяна Ивановна.
Тем временем виновник этого поучительного разговора — доктор Великанов, продолжая вершить административные и хозяйственные дела, энергичнейшим образом атаковал по. телефону вышестоящего товарища из горздрава.
— Говорит доктор Великанов!
По-видимому, в ответ последовала многословная, но малоделовая реплика, потому что доктор счел нужным повернуть собеседника лицом к неотложным практическим вопросам.
— День очень добрый, и чувствую я себя великолепно, а вот как с разнарядкой на постельное белье?… Завтра? Почему вы, Сергей Прокофьевич, именно этот день выбрали — «завтра», а не другой какой-нибудь — не «сегодня», скажем?
Некоторое время доктор Великанов молча слушает вышестоящего товарища, потом начинает барабанить пальцами правой руки, постепенно переходя от «пиано» к «фортиссимо». Что это означает — читателю уже известно.
— Все это прекрасно! — корректно оппонирует он невидимому собеседнику. — Учет — чудесная вещь, планирование — превосходная, а наличие резерва приводит меня в восторг… Только вот «завтра» мешает. Очевидно, придется мне, Сергей Прокофьевич, перенять ваш опыт: пойти сейчас в родильное отделение и начать уговаривать рожениц, чтобы они на завтра отложили или зарезервировали. Что? Шучу?… Хороши шутки!.. Нет, Сергей Прокофьевич, правда же, нужно учесть специфику учреждения… И на доктора Иванова ссылаться вам не следует. Он, конечно, милейший человек, и по-своему прав, но если он говорит, что у него сто двадцать коек, — это означает сто двадцать коек — и только. А я ведь акушер, Сергей Прокофьевич, и мои двести двадцать коек равны четырем стам сорока человекам… Да какие еще люди, Сергей Прокофьевич, — женщины и дети! Женщины и дети, которые требуют особого внимания! Речь, Сергей Прокофьевич, идет не о койках, а о нашем с вами рыцарстве.
Но, должно быть, вышестоящий товарищ нашел, что рыцарство мало совместимо или совсем несовместимо с жестким планированием, потому что доктор Великанов стукнул своим небольшим кулаком по столу и переменил фронт атаки.
— Ну скажите, Сергей Прокофьевич, кто вас осудит, если вы отпустите советским матерям и детям сотню комплектов? Партия? Советская власть?… Сергей Прокофьевич, гарантирую вам полнейшую безнаказанность… И что значит для государства сто комплектов, когда речь идет о здоровье и счастье потомства?… Наконец, благодарность этого потомства… Сто комплектов — за благодарность потомства!..
Очевидно, вышестоящий товарищ, без колебания отвергший звание рыцаря, дрогнул перед соблазном столь дешево снискать благодарность потомства: доктор Великанов бросил барабанить и провел рукой по подлокотнику.
— Значит, принципиально договорились? Когда?… Почему же завтра? Зачем делать разрыв между «да» принципиальным и «да» деловым?… Что?… Можно прислать человека?
Через две минуты он уже наказывал Ульяне Ивановне:
— Только, голубушка, летите быстро, а то раздумает — опять уговаривать придется.
«Уж ты-то да не уговоришь!» — весело размышляла Ульяна Ивановна, не по годам проворно
